Роберт Уоррен - Приди в зеленый дол

На следующий день он прятался за кедром и подглядывал.

А назавтра, когда она пришла за водой, он уже сидел на бревне и распевал во все горло. То есть сперва он, как обычно, ждал, пока она с пустыми вёдрами выйдет из дому, а потом успел добежать до коровника и приготовиться. Когда она появилась у ручья, он уже пел, глядя прямо на неё, на этот раз пел что-то лихое, размахивая в такт рукой. Девушка не обращала на него внимания, и, когда она поравнялась с ним, он оборвал песню и крикнул:

— Привет! Ты что, плохо слышишь?

Она приостановилась, поглядела на него и отрезала:

— Я не глухая.

— Теперь вижу, — сказал он и засмеялся.

Она отвернулась. Тогда он перестал смеяться и снова запел.

Она вошла в коровник, и, когда вышла с вёдрами, он спросил, хороша ли водичка. Она ответила как обычно и, вскинув подбородок, прошла своей дорогой.

На следующий день все было, как в первый раз. Когда она пришла, его не было, но, выйдя из коровника, она увидела его на бревне, в небрежной позе бездельника, греющегося на солнышке, хотя на самом деле было холодно. Он поздоровался и спросил, вкусна ли водица.

Она с вызовом поставила ведра на землю и, уперши руки в бедра, окинула его оценивающим взглядом.

— Ты, видно, помешался на этой воде, — сказала она, и это явно стоило ей отчаянной смелости. — Заладил одно и то же: вкусна ли водица, вкусна ли водица.

— Верно, — сказал он смеясь. — Помешался. А ты дай попробовать. Из своего ведра.

— Вот ещё, — сказала она, взяла ведра и ушла. Когда она дошла до поляны, он крикнул:

— Два ведра — тяжеловато для такой крошки!

Она мельком взглянула в его сторону и скрылась.

На следующий день ему нужно было ехать в Паркертон — он ездил туда каждые две недели, по вторникам, но в этот раз, увлечённый мыслями о девушке из кедровой рощи, он чуть не прозевал свой день. И, вспомнив, со страхом подумал о том, что могло бы произойти, если бы он не поехал. Потом, отгоняя страх, успокоил себя тем, что все же вспомнил вовремя; а девушка пусть подождёт денёк — это только на пользу. Он подумал о том, как завтра снова пойдёт к ней, и улыбнулся.

И почувствовал, что ему наконец повезло.

Назавтра она позволила ему нести ведра. Когда они подошли к поляне, на которой стояла хижина, девушка резко остановилась, и он чуть не налетел на неё. Вода заплескалась в вёдрах.

— Дай сюда ведра, — сказала она почти шёпотом. — Дальше не ходи.

Он не отдал ей вёдер. Он глядел ей прямо в глаза, светло-серые на тёмном лице.

— Как зовут? — спросил он. — Тебя. Как тебя зовут?

— Шарлин.

— Шарли-и-ин, — повторил он и снова принялся разглядывать её, словно, назвав своё имя, она переменилась. Потом сказал:

— Меня — Анджело. Это значит ангел. Муха такая на небесах. Анджело хороший человек. Анджело пойдёт к твоему папе. Скажет ему: «Анджело — хороший человек».

— Дай сюда ведра! — прошипела она.

Он ещё долго смотрел на неё, думая: «Не хочет, чтобы Анджело шёл дальше. Не скажет папе». Он ещё не знал, как это объяснить, но уже чувствовал облегчение.

А в следующую секунду вспомнил и слово, которое все объяснило: она нищая. Полагая, что все понял, он ощутил прилив энергии: он спасёт её от всех зол. Сердце его исходило нежностью: «Бедная, бедная девочка».

Он опустил ведра на землю и улыбаясь отступил назад. Она тотчас схватила дужки вёдер, подняла лицо к небу, чтобы получше выровнять плечи, распрямилась, подняла ведра. Он следил за её движениями, и видел, и почти чувствовал, как мышцы переливаются у неё под кожей, когда она приседает, выпрямляется, держит ведра. Нет, она не была бесплотным видением. Она ему не приснилась, она — наяву.

— Анджело пойдёт к твоему папе, — снова сказал он, все ещё храня в памяти её лицо таким, каким оно было минуту назад, когда она отрывала ведра от земли: поднятое к небу, с влажными, полуоткрытыми губами.

— Нет, — сказала она.

Тогда кто-то другой в нём подумал: «Хорошо». Значит, он угадал. Значит, она не даст ему говорить с отцом. Значит, Анджело Пассетто опять повезло — потрясающе повезло, потому что, если бы она сказала «ладно», о чём бы стал Анджело Пассетто говорить с её отцом?

Ему повезло: она будет держать его в секрете, он станет для неё песней, поджидающей её в лесу.

И, чувствуя себя великаном, зная, что ему повезло, он посмотрел ей в лицо умоляющими карими глазами и повторил:

— Послушай. Надо сказать папе.

Она отвернулась, расплёскивая воду, и через плечо с яростью бросила ему:

— Нет у меня никакого папы!

И торопливо, насколько ей позволяли тяжёлые ведра, пошла через поляну к хижине. Движение её было, как музыка.

Теперь уж он не расстраивался.

Он думал о том, что Анджело Пассетто повезло.

Два дня подряд он не показывался ей. Потом пришёл, отнёс ведра. Идя за ней в тени кедровой рощи, он следил, как мелькают её пятки, покачиваются бедра. Как и в прошлый раз, но только ещё дальше от поляны она внезапно остановилась. И, как и в тот раз, велела отдать ей ведра.

— Нет, — сказал он улыбаясь, — ты совсем крошка. Я несу в дом.

— В дом! — вспылила она, блеснув глазами. — Вовсе ты не собираешься нести их в дом. Знаешь, что я не пущу, вот и говоришь. Все ты врёшь, думаешь, я не знаю. Что зубы-то скалишь?

«Как она догадалась?» — растерялся он. Его охватила слабость. Сознание своей вины буквально парализовало его. Только раз в жизни с ним случилось такое, когда Гвидо Альточчи вскочил со скамьи подсудимых и ткнул в него пальцем, крича по-итальянски: «Traditore» — предатель!

Она глядела ему в лицо и, конечно, видела его насквозь. Потом холодно и властно велела:

— Поставь ведра.

Он медленно опустил их на тропинку. Ведра коснулись земли, стали, и тогда он осторожно опустил дужки. Они звякнули. Девушка была рядом. Один шаг, один прыжок — и он настигнет её. Она и вскрикнуть не успеет.

Но страх остановил его. Страх полз у него по спине, точно струйка холодного пота.

— …и не смей больше на меня глядеть, — говорила она, — и зубы не скаль! И не смей больше петь в этом лесу, я не желаю тебя слышать. Убирайся!

И страх его сменился грустью. «Три года», — думал он. Глядел в её поблекшие от гнева глаза и представлял себе, как этот гневный взгляд мог бы смягчиться, стать нежным и ласковым.

Она все ещё глядела прямо на него.

— Кто ты такой? — спросила она.

— А что? — отозвался он, вконец расстроенный и растерянный.

— А то, что говоришь не по-нашему, — сказала она со злорадной усмешкой.

Он тупо молчал, глядя на неё.

— Ну, говори: кто ты такой? — властно требовала она.

— Сицилия, — сказал он и вдруг подумал: «А что оно, собственно, значит, это слово, которое я повторяю всю свою жизнь?» Только сейчас, в тёмном кедровом лесу, в Теннесси, он заметил, что даже для него самого это лишь пустой звук. Пытаясь наполнить его хоть каким-то смыслом, он снова повторил, сам себе: «Сицилия, из Сицилии».