Михаил Веллер - Мое дело

Это была моя первая встреча с читателями. И мой первый гонораро-банкет. Если не считать семнадцати рублей мелочью в полиэтиленовом мешочке, который мне вручили как премию в семинаре за «Кнопку»: все голосовательные монетки — победителю. Буфетчица изменилась в лице, когда я за всех расплатился ими внизу.

— Но вам тогда придется переехать из Ленинграда в Таллин, — мягко и выжидательно сказал Айн Тоотс при первом разговоре.

Ну-ну. Разговор я начал с того, что именно переезжаю в Таллин — работать в «Молодежи Эстонии». Профессионально расти. Приглашен. Старая дружба двух редакций, скороходовская гвардия. Айн видел эту игру насквозь и понимал условия. Вот и переспросил всерьез.

— Раньше мы еще могли издать автора из России, — пояснил Тоотс. — В виде исключения. Но в последние годы руководство решило эту практику прекратить. Тут вам немного не повезло, если вы хотели по-прежнему жить в Ленинграде.

А то я не знал. Много вас понабежит таких из Ленинградов и Москов на наше маленькое издательство. А оно для того, чтобы издавать нас.

Ага. Место есть, но ложиться надо завтра. Жить тут. Для этого надо — где жить и на что жить. Скоро осень, пампасов нынче не было — было устройство книги и жизни. Нет денег. Значит, надо идти на работу. А для этого нужна прописка. Ну и так далее. Переезд.

Накупил я газет в Таллине и газет в Питере, и зарылся в объявления.

Это отдельная эпопея — квартирный обмен советской эпохи, да еще между двумя городами. Но вот это колыхало удивительно мало. Плевать, абы жить было где. Хором не будет, а исполнение всех желаний впереди. Время — золото.

Я жил у Алки, и в три дня объехал десять мест. Мои восемь метров в Таллине тянули на приличную комнату.

…Я вошел в ту двухэтажную деревяшку — и мне стало хорошо сразу. Здесь дышалось легко — здесь жили люди, любившие дом, и жизнь, и легкие радости. И комнат было целых две! — пусть смежные и небольшие. И окна второго этажа на деревья и кусты. И нормальная ванная! — правда, с дровяной колонкой, но колонка та грелась через ход трубок прямо от кухонной плиты. Это хорошее чувство — ты входишь в с в о ю квартиру, где жить будет хорошо.

…Я поселился рядом с Ленинградом, чуть в стороне. На короткое время. Пока книга выйдет. А там? Всего наперед не просчитаешь. А там — пройдем главный этап. И будет видно.

Мои книги уложились в две картонные коробки. Пальто с шапкой и костюм с рубашкой болтались в чемодане. Машинка в футляре и портфель рукописей.

Я отодрал от стены оленью шкуру, и армада моли вылетела сквозь сетчатую изнанку. Шкаф, стол и стул я раздал по друзьям. Безногую тахту мы вынесли на помойку.

Плед на окне был завязан сыромятным ремешком-тороком от моего скотогонского седла. Я развязал калмыцкий узел и сунул ремешок к вещам, а плед расползся в руках.

Комната опять сделалась большая и светлая, как годы назад в первый день. Я один провел последний вечер.

Когда стемнело, я вынес во двор к мусорным бакам толстую, разрозненную пачку бумаги. Это были мои отказы, и было их двести две штуки. Я положил их на грязную жесть крышки, прикурил и той же спичкой поджег уголок. Я хотел курить и смотреть, как они горят. Но плотно сложенная бумага не горит, я их пожег лист за листом, а потом просто скинул внутрь, в мусор.

Назавтра было воскресенье, и мы пропили отвальную, сидя на полу и подоконнике. Перед первым тостом я сунул палец в стакан и стряхнул по капле через левое и правое плечо и перед собой: духам дома.

«Да, так счастлив, как в этой комнатке, ты уже никогда не будешь», — сказал голос. Я помню, чей это голос, и он сказал это с любовью и тоской. Ленинград.

«За семь лет все клетки человеческого организма обновляются полностью?» — писал я семь лет назад в «Бермудских островах».

А потом брат и друзья внесли меня в сидячий поезд, и я знал, что вернусь на выходные. Я еще долго возвращался на выходные.

Мне был тридцать один год. И я создал свою новеллистку.

Не было ни у кого таких рассказов.

Это лучшая короткая проза на русском языке за последние десять лет, сказал я себе. И я отвечал за свои слова.

Никто из тех, кого я читал и кого встречал лично, не знал о короткой прозе столько, сколько я. Никто не выплавил на короткой прозе столько нервов, сколько я. Никто не работал над короткой прозой так много, так долго и тяжело, сколько я. При том, что мне давно не стоило ни малейшего труда писать легко и бесконечно опусы, классом выше или много выше тех, что считались текущей литературой.

И они хотели поставить меня во второй ряд. Поцелуйте себя в зад.

Я уеду в Кушку, и Уэлен, на Диксон, но я буду печататься. Я все равно издам мою книгу.

Меня не интересует писать то, что считаете литературой вы. Все ваши мнения — заемные. Ваши умственные способности заслуживают презрения. Признаком ума вы полагаете повторять то, что принято говорить в среде, правилам которой вы подражаете. Лишенные природой оригинальности сами, вы не воспринимаете ее у других, считая оригинальничанием. Вы быдло, отличающееся от массы поверхностной панорамой образования и уровнем интеллектуальных амбиций.

И это вы, быдло, будете оценивать меня? С какого бы хрена? Ну — выходи: померимся: ты больше знаешь? ты больше умеешь? больше читал? ты больше пережил? ты больше работал? Я справлюсь с твоей работой — а ты с моей справишься? Встанем рядом: ты что, говоришь лучше меня? Сядем рядом: ну-ка, задайте нам опус на равных параметрах — ты напишешь лучше? хочешь — легче? хочешь — смешнее или печальнее? Хочешь — быстрее? хочешь — притчу, драму, боевик?

Они не видят, как это написано. Не видят, как это построено на много слоев в глубину. Не слышат звучания слов за видимой обычностью фразы. Не отличают звон бронзы от стука пня.

Я мечу бисер перед свиньями.

Ничего. Чем больше ты делаешь — тем сильнее встречное сопротивление среды. Они все равно ничего не понимают — так в конце концов просто поверят.

Они хотят замолчать меня. Выдавить вон. Поставить ниже собственного уровня. Воткнуть в ряд и классифицировать как заурядность. Рассказывать друг другу, как талантливы они сами и равные им. Ну что ж. Если ты чего-то стоишь — укажи быдлу его место.

Я тачаю шедевры. Они даже плохо понимают, что это такое.

Я имею право считать вас дерьмом. Я это право заработал. И работа моя — не чета вашей.

Теперь мы будем драться в Агре, сказала Лела.

Единственный человек, который помог мне устоять — эстонец Тээт Каллас. Это он сбросил мне перо с крыла своей удачи. Протянул весло своей лодки. Дал место под своей крышей. Рискнул своим благополучием.