Анатолий Знаменский - Хлебный год

– Почему это?

– А барского поместья нету. Собрания негде проводить…

– А-а… Ну, это понятно. А чего же будет в конце-то концов?

– Будет, по всему видать, ко-о-перация, – сказал отец. – В газетах ее дюже хвалят, и дело это для нас вполне подходимое.

– Это как же? – оба подались к столу.

– А просто. Через год-два кредитное товарищество такие машины пригонит в хутора, вроде английских танков, под названием фордзон. Это такая штука, говорят, что за шесть пар быков будет тянуть, можно доразу три двухлемешных букаря цеплять. И ежели на старопахотной земле, то на семь вершков запросто возьмет. Ленин прямо говорит, надо дать мужикам сто тыщ таких машин. Управлять на ней одному человеку, как у молотилки, либо у локомобиля…

– Так ведь дорогая небось машина? – озадачился Финоген, – Не по силам!

– То-то и есть, что дорогая. В том-то и весь, можно сказать, секрет… В одиночку ее никак не угрызешь. Значит, народ гуртоваться начнет, как у нас нынче. Пять, а то и семь дворов уж всяко укупят. И дальше все сообща начнется. А быкам полная отдышка выйдет, только бензин возить на поле да лобогрейки, может, таскать…

– А дальше?

– Дальше такую молотилку на колесах сделают, что сама и косить, и молотить, и веять станет.

– Не могет быть такой машины! – засмеялся Финоген.

– Ты погоди, – сказал Захар Иванович. – Ежели хорошо вдумаются, то, конечно, и сделают, у нас народ такой по городам, что… Я вон штуку под Москвой надысь видал. Мельничное колесо крутится, а вместо жерновов какой-то барабанчик вроде мясорубки. И ничего такого не видно, а на столбу лампочка огнем горит и все освещает. Я говорю: чего такое? Говорят: электростанция… Подумать, так черт те что: из воды огонь делают…

– На чем же оно там держится, спрашиваю, – продолжал Захар Иванович. – А на хитрости, говорят… Так что молотилку на колесах уж всяко придумают.

– Ну, так чего? – спросил удовлетворенно Финоген.

– Ну, так это уж будет совсем дорогая штука, ее всем хутором справлять будем. И выйдет эта самая ко-о-перация, – пояснил отец. – О ней-то в газетах и пишут. Сам Ленин будто бы советует нам это дело.

– Сам?

– Говорят, сам опять придумал. Хочет трудовика-хлебороба разогнуть, чтобы прямо ходил. А то ведь за лето по три рубахи с плеч, за сивкой-то…

– Ну, ежели сам он это говорит, тогда дело верное!

Как он с продналогом-то крепко все обдумал, сразу дело пошло! Токо непонятно мне пока, откуда такие машины возьмут?

– Для начала-то в загранице купят, а потом-то оно вроде как с горы пойдет. Тут, главное, обчин сделать. А за наш хлебец-то заграница чего хошь выложит, да еще и поклонится.

– Гоже, – сказал Финоген. – Дело вполне подходимое для нас и всего трудового крестьянства. Вот ежели бы еще добрый урожай в этом году… С завтрева пахать начнем. Так что, Митрий, готовь кобылку-то. Как в той самой ко-опе-рации…

Так судили и рядили они в тот вечер о своей будущей жизни, потому что чувствовали: по-старому теперь не проживешь. Знали: назревает что-то неизвестное, другое. И рассуждали о какой-то легкой машинной жизни, потому что уже завтра, с утра, предстояло еще поднимать крепь на бывшем отводе наличными, жидкими силенками.

Но была во всем какая-то живучая веселость, и ей-то больше всего удивлялся отец. Вот ведь люди! Пахать, считай, не на чем и семена покупные, а на душе вроде бы праздник… Истинно сказано: народ!..

Финоген Топольсков был опытный пахарь. Он поднял лемеха на крайнюю чеку и чересло пустил лишь на три вершка. Земля-то и в самом деле была тут невиданно сильная, переплетенная в тысячу корней, не раз перетоптанная конскими табунами.

А Захар Иванович велел Параньке Бухвостовой идти с флагом на дальнюю грань и стоять там недвижно, вроде маяка. Сам же взял в руки налыгач от передней пары быков и кивнул Финогену.

– Ну… С богом! – сказал Финоген, берясь за чапиги.

Быки тронули и, почуя тяжесть борозды, с ходу влегли в ярмо. А Захар Иванович пошел впереди, не отрывая глаз от флага, не сбивая шага, чтобы первая борозда была прямая, как натянутый шнур.

– Цо-об!! – достал Финоген длинным кнутом заднюю пару и налег на букарь. И тогда два отвала развернули каждый свою борозду, начали перекидывать подрезанные пласты. Затрещали ковыльные корни, словно суровые нитки, и открылась в бороздах нутряная земля, притертая лемехами и блестящая, как шлифованная смола… Земля была по-весеннему влажной и не крошилась, отворачиваясь толстым, зеленовато-черным войлоком. И шел от нее сенной, покосный дух, как от всякой новины.

Мимо крайнего надела ехали другие хуторяне, тоже сбившиеся в артели. Здоровались, снимая шапки, поздравляли с первой бороздой. Дунька Кулакова вела в поводу общественного быка с кольцом в носу, смеялась и орала на весь отвод:

– Запрягу бугая, куда люди – туда я!..

Ей улюлюкали вслед, кричали кто во что горазд:

– Ну, этот подымет целину! Токо держись!

– Гляди, чтобы борозду не заломал!

– С Паранькиным балкуном их спаровать, до самой Москвы не остановишь!

– Он у ей ученый! На нем в голодный год дрова возили!

И отец снова удивлялся. Никогда такого не было на весенней пахоте. Ехали люди в степь дружно и весело, словно на июньский луговой покос…

Урожай же с того первого артельного сева удался невиданный. Еще с весны поперло просо, как на горячей опаре, в рост и толщину, жесткими пучками. И уже в начале мая, когда в пшенице на старопахотной земле только еще перепелка пряталась, наше раннее просо уже сплелось вершками, застелило и забило сорняки, распускало метелки. Дикая, тысячелетняя сила не паханной до сей поры целины вдруг пробудилась, взрастила под вольным солнцем невиданный, красный злак.

В конце июня хорошо подсушило поля. Просяные стебли начали желтеть, а тяжелые метелки сплелись в такую гущу, что ни зайцу, ни степной птице не продраться. Хлеборобы выходили к целинной грани, радовались и, между прочим, озабоченно скребли в затылках:

– Камыш, истый камыш! Как же ее теперича убирать? Пара быков вряд ли лобогрейку потянут.

– Опять, видно, складываться придется?

– Лобогрейкой один шут не возьмешь, косогон оборвать в два счета можно…

– Послухаем, чего Финоген придумает, он газету читает.

Финоген и сам чесал в затылке.

Косили опять сообща, потому что в одиночку никто бы управиться не смог. Быков запрягали в лобогрейки, безлошадные казаки брали косы, а женщинам впервые пришлось гнуться с серпами. Наличных лошадей запрягали в повозки и арбы, развозили скошенное просо по гумнам. И снова дивились люди: пара лошадей не брала с мягкого поля груженной тем просом арбы. Колеса проседали и врезались в землю, грузить приходилось впол-наклески и того меньше. Просо осыпалось, дорога и поле были припорошены красным, и никто не сокрушался – так всех поразило это невиданное обилие зерна.