Энна Аленник - Напоминание

Алексей Платонович деликатно коснулся губами щеки Нины, держал ее за руку, но весь тоже был обращен к Сане. У Нины было время заметить, что у Коржипастаршего часто-часто бьется над воротничком не видная раньше, слишком выпуклая сонная артерия.

Отец терпеливо ждал. А когда Саня подошел к нему и, как всегда бывало после разлуки, обхватил и поднял — он ответил не совсем тем же: не поднял, как прежде, сына, но толкнуть одним пальцем в плечо забавно и сильно, так что сын пошатнулся, не забыл и сумел.

Квартира профессора Коржина оказалась одной комнатой метров тридцати. В ней было удобно и уютно расставлено все необходимое. Шкафы отделяли спальный угол. А украшали жизнь Алексея Платоновича часы.

Они стояли в простенке между окнами, рядом с письменным столом, и напоминали старинную деревянную резную башню. От старости они за день отставали на четыре минуты. Но ничего, Алексей Платонович с утра переводил стрелку на эти четыре минуты вперед.

Посидеть в тот вечер с детьми ему не дали. В тамбур, отделяющий квартиру от лечебной части клиники, вбежала дежурная, как он назвал, хирургесса, вызвала его и сообщила о прибытии новой больной — в ужасающем состоянии, «и с такими базедовыми глазами, что они уже совсем вылезли из орбит».

Алексей Платонович вернулся в комнату, предупредил, что должен осмотреть больную. И вдруг достал из письменного стола стеклышко и что-то вроде иглы с пружинкой и сказал Нине:

— Дайте-ка безымянный пальчик.

Он вытянул из пальца несколько капель крови, распределил их на стеклышке, объяснил:

— Поинтересуемся вашим застарелым аппендицитом, — и унес стеклышко с собой, чтобы передать в лабораторию.

У Нины два приступа было давно, в студенческие годы. Она и думать о них забыла. И пожалуйста, прошлой зимой — третий.

— Почему вы так туманно и поздно о новом приступе сообщили? — спросила Варвара Васильевна.

— Потому что как только на «скорой» привезли в больницу оперировать, сказал Саня, — приступ кончился.

— Не «как только», — поправила Нина. — Нас привезли. Саню выставили вон, сказали — нечего ему здесь сидеть и волноваться: вырезать аппендикс пустяковое дело. Потом долго записывали разные сведения. Потом долго и больно мяла мне живот молоденькая красотка, накрашенная уж чересчур густо… Я спросила ее, кто будет оперировать. И когда услышала, что она, испугалась: еще стряхнется с ресниц комочек туши в живот!

И попросила отпустить домой. Она закричала, что нельзя, что у меня, возможно, перитонит начинается. Тогда я сказала: «Хочу, чтобы меня оперировал Коржин». Она посмотрела на меня, как на последнюю дуру: «Во-первых, профессор Коржин работает не в Ленинграде. Он живет и работает в Минске. Во-вторых, он не оперирует аппендициты, а делает сложнейшие операции. Вам ясно, что с вами он возиться не будет?» Пришлось ответить: «Будет». И пришлось добавить: «Он отец моего мужа». Ух, как она заволновалась и как быстро дала команду одеть меня и отвезти домой в карете «скорой помощи». Вот тут-то у меня приступ кончился, и с тех пор ни разу не болело.

— Вид у вас, детка моя, неважный. Мы все в Ташкенте не производили впечатления цветуще здоровых, но сейчас вы совсем прозрачная.

Нина не могла объяснить Варваре Васильевне, что способствовало этой прозрачности. Какое адское было у нее время, пока Саня каждую ночь перед сном выпивал большой тонкий стакан водки и ничем не закусывал.

И самым страшным ей казалось то, что он ничуть не пьянел. Значит, одного стакана ему мало, он начнет добавлять — и сопьется.

А он прекратил — в тот день, когда у нее был острый, ох какой мучительный этот третий приступ и ее возили в больницу и обратно. Поэтому она считала этот приступ просто на редкость счастливым.

А если учесть, что две бутылки водки стояли в шкафу и Саня выдерживал их присутствие целых три недели, до дня своего рождения, а когда пришли гости, в том числе родители Нины. Левушка и пишущий человек (но Левушка уже без лучшего друга Ильи, а пишущий уже без мужа, без своего дирижера), Саня пил водку со всеми и как все — из рюмки. Вот тогда-то он немножко опьянел.

А Нина вот тогда-то окончательно поняла, что все будет хорошо.

И она правильно окончательно поняла, потому что все и было хорошо.

На четвертый день пребывания младших Коржиных в Минске старший Коржин после завтрака сказал:

— Сегодня освободилась койка. Ее должна занять Нина. На днях, моя девочка, вы избавитесь от безобразника аппендикса. Он портит вам кровь.

Сказал, кивнул Сане и маме, взял Нину под ручку — как она стояла, в домашнем халатике, — и увел так мягко и быстро, что никто ни ахнуть, ни охнуть не успел.

А Нина только успела обернуться и посмотреть на Саню каким-то сомнамбулическим взглядом.

В коридоре клиники Алексей Платонович передал Нину в руки пожилой сестры:

— Позвольте вам представить, Алена Сидоровна. Вот моя дочка с аппендицитом. Сделайте все, что положено, к завтрему.

Оставил Нину на попечение этой сестры и потопал по коридору дальше. А отворив в конце коридора дверь, загромыхал:

— Ник-Ник, радость вы моя! Приехал!

Наконец-то Бобренок был демобилизован по ходатайству правительства, теперь, в апреле сорок пятого, он армии менее нужен, чем искалеченной Белоруссии.

Ходатайство было послано по просьбе Коржина и — на двоих.

Но второй, Неординарный, вернется в Минск после праздника Победы, в потоке некадровых военных, возвращаемых на свою гражданскую работу. Он вернется в худшем виде, чем Бобренок: с осколком снаряда в неудобном и опасном для извлечения месте. Но Коржин с Бобренком найдут способ к этому осколку подобраться и извлекут его вполне благополучно.

А сегодня — что говорить! Спасибо, что один уже здесь, на своих ногах, с неповрежденными руками истинного хирурга, с той же спокойной повадкой и вдумчивой головой. На ней появилось много седых волос, не сразу заметных среди его светлых, как пшеница.

Сегодня радостный день у Коржина, у Дарьи Захаровны и у тех, кому приходилось работать с Николаем Николаевичем Бобренком.

Сегодня радостный день и у Грабушка. У него потому, что приехал один, а второго, ненавистного ему Неординарного, слава тебе господи, нет! Но Грабушок глядит, как с места в карьер включает в работу его бывшего сокурсника Николая их общий учитель. С каким полным удовольствием ведет его смотреть старуху, которой под восемьдесят, с которой возни — ой-ой-ой! А возиться уже, ей-богу, не стоит.

Посмотрели старуху. Выходят из палаты. Идут по коридору. Учитель говорит:

— Была она у меня месяца за три до войны, уже с солидным зобом. Оперироваться не пожелала. Я предупредил: придете через два года — не буду оперировать.