Энна Аленник - Напоминание

В следующем куплете — «Где же ваши сестры? Наши сестры — пики, сабли остры…» и так далее. Среди этих сиятельных сестер милосердия были самоотверженные, героические девушки и дамы. Однако даже на войне некоторые из них не могли изменить укоренившимся привычкам. На взгляд Алексея Коржина, операционные сестры слишком долго пили свой утренний кофий, слишком долго совершали утренний туалет и потому поздно являлись к раненым солдатушкам, и по той же причине к вечеру едва успевали сделать все необходимое.

Посему на третий день по прибытии в госпиталь несиятельный, невзрачного вида хирург Коржин обратился к ним с такими вежливыми словами:

«Высоко и глубоко уважаемые сестры милосердия!

Вы работаете самозабвенно, не щадя своих нежных сил.

Работаете, не зная отдыха, с позднего утра до позднего вечера…» Далее, увы, точно цитировать не могу, не припомню. Но он предложил, чтобы завтра же их сиятельства такая-то и такая-то были на своих местах в операционной, а такие-то в перевязочной — ровно к восьми часам утра.

Милосердные сиятельства были высоко и глубоко возмущены. Послышались гордо-насмешливые реплики, что это похоже на приказание генерала или, пожалуй, даже фельдмаршала. И уж не следует ли им всерьез считать упомянутое «к восьми часам утра» — приказом?

«Это следует считать необходимостью», — ответил нетитулованный Коржин и пожелал сестрам милосердия спокойной ночи.

Наш однокурсник клялся, что назавтра их сиятельства явились ровно к восьми утра — все без исключения.

Ну хорошо, допустим… поверим клятве.

Далее он рассказал, как Коржин с первой минуты вовлек весь персонал в какой-то небывалый, вдохновенный ритм работы и поразил всех своим хирургическим мастерством.

Что ж, в какой-то мере и этому можно поверить.

Далее однокурсник нам поведал, что операции — а их было много закончились к часу дня, то есть почти к тому часу, когда их сиятельства обычно приступали к делу. И тогда та княгиня, что вчера еще уничтожила Коржина высокомерным взглядом, спросила его:

«А теперь, Алексей Платонович, что делать?»

На что Коржин ответил:

«Теперь, если угодно, тан-це-вать!»

И на это никто из сиятельств не обиделся, наоборот, все расцвели улыбками.

Вот такому, согласитесь, трудно поверить. Впрочем, судите сами… Мне кажется, я изложил события, не оттеняя их личной окраской, дабы не мешать полной свободе вашего восприятия.

Теперь мы — имеется в виду тот, кто записывал, и те, кто читает эту запись, — покидаем маститого профессора.

Теперь мы можем разобраться, дана была или не дана нам полная свобода для восприятия фактов, слов, поступков и даже внешности Алексея Платоновича Коржика. Мы знаем, фотография и та редко дает нам точное подобие человека. Снят он чуть снизу — возвеличен, чуть сверху — принижен. Да и стремимся мы к несколько иной подлинности и точности, не фотографической…

Эта книга — совместный с читателями труд, потому что читателю придется многое додумывать самому. И на этой ранней стадии работы хотелось бы вместе решить существенный вопрос: разбирать ли нам каждое воспоминание о Коржине, доискиваться, кто, как, по какой причине его укрупнил или умалил, и, таким образом, вылущить его истинного, живого? Либо дать без комментариев всю разноголосицу воспоминаний, во всех цветах и оттенках, чтобы каждый мог отбросить то, что считает сомнительным, поверить тому, чему верится, и перед каждым возник бы свой Коржин?

И вот появляются перед глазами разные люди.

На лицах одних обозначена готовность помогать автору. Помогать во всем. Помогать, не покладая рук.

А вот и другие — ядовито-недоверчивые. Один из них, молодой, длиннобородый, басит:

— Если предлагаете выбор — давайте вместе потопаем по следам вашего Коржина. Можете не волноваться, сами разберемся, что к чему.

— Хорошо. Позвольте только подсказать: следы-то все же отыскивают, откапывают и открывают пишущие.

Это могут быть поэты и географы, прозаики и генетики, сатирики и физики. Кто бы из них ни открыл след, его должно записать, чтобы он снова не закрылся и не забылся.

Мы пойдем сейчас по давнему, нежданному-негаданному следу — кусочку жизни Коржина, увиденному глазами девочки.

— Где она его увидела? Я имею в виду, где географически?

— На берегу Алмаатинки.

— Минуту, — вмешивается желающий помогать во всем. — Надо уточнить, чья девочка и сколько ей лет.

— Восемь. Ее отец — учитель. Он создал в АлмаАте — тогда еще городе Верном — первый профсоюз работников просвещения.

— Это подходяще. Рекомендуется назвать эпизод «Чистыми глазами ребенка».

Не взглянув в сторону рекомендующего, первый ядовито добавляет:

— После такого умилительного названия пусть девочка прочирикает: «Ах, какой дядя Коржин!» И — порядок.

— Вот вам и вместе, — со вздохом вырывается у пишущего.

Можно ли при такой несовместимости сделать чтонибудь путное совместно? Не похоронить ли свое предложение — для многих, конечно, до смешного наивное — и делать свое дело как знаешь? Но жизнь-то идет во взаимодействии и столкновении разных желаний. Даже в самоизоляции или вынужденном отъединении на нас действует собранная, дисциплинированная сила, что когдато была желанием, и разрозненная воля людей. Притом, что каждый человек — особый человек, у него не может быть совсем изолированного от других, своего жизненного направления, своего обособленного существования.

Даже бытие отшельника при самом индивидуальном общении с богом — это бытие и направление всего отшельничества. Да и хочется своего, не схожего ни с кем, наиособого существования только болезненно склонным к самоутверждению юнцам. Тем, кто постарше умом, хочется совместности, потому что без совместности не было бы и самой жизни — ни жизни травы, ни жизни людей.

Тут пишущий человек слышит призывающее к порядку покашливание и спохватывается, что отвлекся от явственно увиденных сопровождающих его читателей. Но не для них ли он отвлекся? Не для того ли, чтобы найти возможность совместности хотя бы в нашем маленьком, как зернышко по сравнению с хлебным полем, случае?

К этому нас толкает жизнь. Учит и торопит понять ее, пока не поздно.

Жизнь учит и книгу. Торопя, напоминает о единственном пути людей. Постараемся услышать это напоминание и чему-нибудь научить друг друга…

Но вот мы уже у давнего нежданного следа.

Посмотрите в ее живые, быстрые глаза. Послушайте, она рассказывает:

— Наш дом — почти на самом берегу Алмаатинки, надо только спуститься с высокого откоса. Алмаатинка течет с хребта Алатау, несет и ворочает камни. А вот у таких, — худенькие детские руки тянутся к потолку и во весь размах разлетаются в стороны, показывая, — у громадных камней она пенится и тоже понемножку поворачивает, подталкивает их. Поэтому Алмаатинка всегда шумит и стучит камнями. Она совсем не широкая, а перейти ее очень трудно. Взрослые не разрешают даже попробовать, велят купаться в купальне. Выкопали неглубокую ямку, пустили в нее воду из Алмаатинки, отгородили вот тебе и купальня.