Ирина Дедюхова - Мы сидим на лавочке…

А на седьмое ноября они с Хилькой выступали с хором перед ветеранами третьей жилконторы и на «бис» спели вдвоем «По Дону гуляет казак молодой». За это их сфотографировали в пионерских галстуках у переходящего знамени района, а фото пропечатали в городской газете «Гудок Октября». Хотя большую часть фотографии заняла Клава, Хилина бабка все равно вырезала ее из газеты и вставила в рамку под стекло, где у нее было множество маленьких довоенных фото других Хилиных родственников из Бердичева. Клавке было не жалко вырезки, потому что у нее теперь над кроватью висел Хилин рисунок, где на лавке среди яркой летней зелени сидели две девочки: одна худая, обутая в большие ботинки, как Хиля, а другая — по-взрослому крупная, с толстой пшеничной косой. Под рисунком Хиля сделала надпись в стихах: «Мы сидим на лавочке, я и моя Клавочка.»

Сколько раз потом, годы спустя, Клава не задумывалась о счастье, это счастье всегда рисовалось у нее в воображении яркими Хилиными красками, хотя, вроде, все дни, что они были вместе, выпали, как на грех, на пасмурную неласковую осень и мозглую раннюю зиму. Но если бы Клавку подняли среди ночи и спросили бы о самом счастливом дне жизни, она бы не задумываясь сказала: «Тридцатое декабря одна тысяча девятьсот семидесятого года, среда.» Они тогда с Хилей ездили перед Новым годом к бабке в деревню за картошкой и салом, потому что мамке было некогда. Вторую четверть Клава закончила совсем без троек. Под конец ноября уроки она уже учила самостоятельно, с удовлетворением сверяя свои ответы с Хилей. Впервые и у Хили вышла четверка по труду, потому что Клава взяла ее под крыло при шитье фартуков и вышивании салфеток гладью. Вот только с физической культурой у Хильки по прежнему было слабовато, поэтому Клава и решила в тот день устроить пеший поход от поселка до родной деревни. А с Клавой Хиля была готова топать куда угодно, с ней она теперь ничего уже не боялась. До поселка они ехали в переполненном рейсовом автобусе, а до деревни так и шли с песнями шесть километров. Хиля громко восхищалась природой, а Клавка все переживала, что одежка у Хильки хлипковатая, того и гляди, что на этой природе простуду схватит. Она навялила сверху многострадального пальто подружки свою пуховую шаль, так что Хиля ни капельки не замерзла.

Из сарая с коровой Зорькой и овечками Клавка с бабкой вытащили Хилю уже в самую темень, когда в небе сияло множество звезд, и с Хили упала шапка, когда она принялась искать Большую медведицу. Бабка с опаской сказала, что в их местах медведиц лучше зимой не искать, не приведи Господи. А то вот выйдут сами голодные из лесу, так сами их и найдут, если им Зорьки не хватит. Потом, когда Хиля, намаявшись, спала без задних ног на атаманке в горнице, Клавка с бабкой сидели у керосинки и говорили про жизнь.

— Клав, это что за имя такое странное — Хиля? Они не из татар, случаем, будут? Уж шибко она черноголовая по нашим местам.

— Не-е, бабань. Хиля — еврейка, Рахиль по-ихнему. Хорошая девка, в математике мне помогает. Да по всей учебе меня подтянула. Мы же тут почти не учились, все на уборке да посевной вкалывали, а Хилька у меня все пробелы ликвидировала!

— Ты подумай-ка, Клав, какой эти евреи живучий народ, — одобрила бабка. — Видишь, даже у нас прижилися. А вот намедни сын к Макаровне приезжал, тот, что на три года на Камчатку на рыбную ловлю завербовался. Так он рассказывал, что даже у них два еврея в порту работают! А Мишка Косой говорил, что сам лично знал еврея, который летчиком-истребителем в войну был! Вон как! А по подружке твоей видно, что башковитая. Ты бы приметила все, да нахваталась бы у нее умишка малость. Глядишь, в жизни все сгодится. А у мамки твоей позаимствовать нечего, неудачная она у меня вышла, дай ей Бог счастья.

Бабка шепотом рассказывала все деревенские новости, Хиля сопела рядом, в доме стоял запах борща с гусиными потрохами, и этот день Клава долго помнила до краев наполненным счастьем.

После Нового года все пошло наперекосяк. Мамка проворовалась в своем буфете и ее посадили. Все имущество у них описали и увезли, а один понятой дяденька забрал себе Клавкин портфель. С февраля Клава уже училась в интернате, куда ее отвезла чужая неприветливая тетка. До вокзала Клаву провожали Хмырь и Хиля. Они старались держаться весело и обещали все время писать письма. На прощание Хиля подарила Клаве книжку «Два капитана», а Хмырь сунул мятую десятку. Спер, наверно, где-то.

Размышлять о превратностях судьбы времени у Клавы на новом месте практически не было, у них там почти каждый день были разные мероприятия, а рассказы о прежней жизни персоналом не поощрялись. Да хорошо там жилось Клавке, грех жаловаться. Пальто на вырост даром дали с цигейковым воротником, а на воле-то им с мамкой на него еще надо было сбиться. Только вот ходить со всеми в баню, Клава очень стеснялась. Промыть голову сама она не могла, и косы ее состригли, уговаривая, что когда-нибудь они обязательно обратно отрастут. С девочками в интернате у Клавы никак не получалось сдружиться, они знали друг друга давно, а некоторые даже поступили из одного Дома ребенка. Но на хоздворе жили два поросенка, и Клава стала проводить возле них все выходные, за что ее прозвали «свинарка». Она не могла понять, что обидного или смешного в этом прозвище, втайне она им даже гордилась. У бабки в деревне надо было не один порог обойти, чтобы стать свинаркой. Свинарки были самыми зажиточными и завидными невестами района. Только они могли утянуть с колхоза мешки с комбикормами и молочных поросят к празднику.

Писем от Хили почему-то не было, воспитатель давала Клаве только распечатанные мамкины письма из тюрьмы. Мамка все просила Клаву слушаться старших и не ходить по кривой дорожке. Два раза, пока не померла, приезжала бабка. Она смотрела на стриженую Клаву, мелко крестилась и плакала у забора.

Как только строгая тетенька в форме загнала Клавочку в вагон, у Хили искривилось лицо, и закапали крупные, с горошину слезы. Хмырь тоже как-то посуровел, взял Хилю за плечо и сказал: «Не плачь, Хилька, я тебя больше бить не буду». Но Хиля плакала не поэтому, она с ужасом представляла, как Клава, которой только летом исполнится одиннадцать лет, будет жить совсем одна без мамы, бабушки… До этого у подружки тоже был неполный комплект близких — у нее не было папочки и никаких двоюродных братьев, а теперь… И Хиля громко заревела на всю улицу.

Дорогу до дома она видела сквозь пелену слез, заславшую глаза. Не раздеваясь, она обессилено повалилась на диван в гостиной. В комнате быстро темнело, но ее никто не трогал. Она слышала только, как Хмырь, кушая печенье с чаем, на кухне, оправдывался перед бабушкой: «Вы не думайте, я Хильку совсем не бил, это она из-за Клавки воет».