Валерия Алфеева - Джвари

— Пойди поищи Арчила… — сказал игумен Венедикту. Венедикт пропал в темноте.

— Мы могли беспокоиться о вас, — уже совсем ровно сказал отец Михаил.

Я помнила тон, каким они оба говорили со мной утром.

— Вы могли беспокоиться, как бы не было неприятностей из-за меня. Но я-то знала, что их не будет.

— Вы издеваетесь? — удивился отец Михаил: до сих пор я всегда говорила с ним почтительно.

— Простите, я бы хотела уйти. Он постоял в растерянности.

— А я настаиваю, чтобы вы сказали, что с вами. — Судя по интонации, он слегка улыбнулся. — Я требую объяснений.

И я усмехнулась: больше он не имел надо мной власти.

— Пойдемте, вы поужинаете и расскажете, где были… — Даже оттенок зависимости появился в его интонациях. — Или вас кто-то обидел? Может быть, Венедикт вас оскорбил?

Вот как, он и оскорбить мог?

— Что вы молчите?

— Мне просто нечего сказать.

— Тем более надо поужинать. Пойдемте… Я же не могу взять вас за руку…

Мне было трудно длить это препирательство. И в то же время я боялась опять заплакать. Мне очень хотелось уйти.

— Простите, отец Михаил, мне сейчас тяжело говорить с вами. Завтра я отвечу на все вопросы.

— Может быть, это… литература? Так он называл всякие эмоции.

— Может быть. Спокойной ночи.

Он повернулся и ушел не ответив.

Я заперла дверь, опустила шторы на окнах. Недолго помолилась перед образом Божией Матери и погасила свечу. Сначала стало совсем черно, потом синяя щель обозначилась у края шторы. Одна полиэтиленовая пленка отделяла меня от ночи и леса. В этой черноте за окном мне вдруг померещилась угроза.

Я разделась, легла и сразу увидела себя на траве над обрывом и будто в сон стала тихо погружаться в то же состояние — опустошенности после долгих слез, потом благодатной и светлой наполненности.

Проснулась я от тревоги. Лежала, прислушиваясь к темноте. Я слышала только глухие удары своего сердца. Но мне казалось — кто-то стоит за дверью. Я не знала, сколько я спала, несколько минут или часов, я не решалась зажечь спичку и в темноте бесшумно оделась.

На ощупь я сняла икону и, прижав ее к груди, встала на колени. Пока не рассвело, я молилась Богоматери о себе, об игумене и Венедикте. Я просила Ее «покрыть нас от всякого зла честным Своим омофором».

На другой день Арчил не разбудил меня. Я пропустила утреню и сошла вниз перед трапезой.

У родника встретился реставратор Шалва. Его бритая голова обрастала черной щетинкой, и он этого стеснялся. Они с Гурамом вчера ходили искать меня на хутор и дальше, к заброшенной деревне, и я попросила прощения за эту тревогу.

— Мне давно хотелось поговорить с вами о вере, — сказал Шалва.

— Боюсь, что мы не успеем. Да и почему со мной? О Боге лучше говорить с тем, кто отдает Ему себя целиком… Поговорите с игуменом.

Оказалось, они уже просидели однажды с отцом Михаилом на поляне до середины ночи. Потом игумен дал Шалве Катехизис, а Эли — книгу о мистическом значении литургии.

Я и заметила, что все они стали чаще бывать на службе: Гурам и Шалва стояли в храме, Эли и Нонна за порожком. Душа — «по природе своей христианка», она узнает Истину, стоит только подойти достаточно близко.

Игумен сидел один в комнате рядом с трапезной. Он взглянул на меня выжидательно. Я от входа попросила благословения и вышла разогревать завтрак.

А к концу трапезы пришла машина с Митей — женщины задержались еще на день.

При игумене Митя стеснялся быть ласковым, но от радости забыл об этом и поцеловал меня в щеку. Мальчик мой милый приехал, слава Богу…

Мы все сидели в трапезной, и Митя рассказывал о торжестве в Сиони, на котором было двенадцать архиереев — весь епископат Грузии. Рукополагали тринадцатого епископа, ровесника и друга нашего игумена. Митю облачили в стихарь, и он преподнес свой гимн, а потом тоже выходил со свечой и подавал Патриарху дикирий.

— Да, мама, Патриарх спросил, как нам нравится Джвари, и благословил пожить здесь до конца лета…

Мальчика моего переполняла радость, а я была подавлена тем, что предстояло ему сообщить.

После обеда Митя с наслаждением вытянулся в келье на койке. Он очень устал за эти два дня торжеств. Но продолжал рассказывать о них со всеми яркими богослужебными подробностями, теперь так наполненными для нас смыслом. Мне было жаль его прерывать, до утра оставалось много времени.

Я сидела перед распахнутой дверью, когда в ее зеленом и желтом проеме появилась темная фигура игумена. Раньше он не приходил к нам, и это появление предвещало что-то важное.

— Вероника, мне нужно поговорить с вами.

— Заходите, отец Михаил.

— Нет, я не зайду. Выйдите, пожалуйста, вы.

Я накинула халат поверх сарафана, надела косынку, завязав ее сзади на шее.

Молча спустились по холму.

Мы сидели на склоне, на котором отец Михаил скосил траву ночью после нашего приезда. Тогда мне хотелось посидеть здесь с ним и Митей, и вот мы были вдвоем. Чуть ниже на обрыве стояла наша опустевшая, выгоревшая на солнце палатка. Поляна внизу опять зарастала травой. Слева за ней белел дом с широким балконом, там прогуливался Венедикт, и ему было хорошо нас видно. А впереди поднималась светлая громада храма, и дымилась зноем горная даль.

Ни облачка не было в небесах над нами. Но там, в раскрытой высоте, происходило какое-то медленное смещение, движение ясной синевы и света, проникновение их, растворение. Хотелось смотреть и смотреть в эту живую бездну.

— Вероника… Я говорил вам, что крестился только шесть лет назад… — начал игумен затрудненно, но спокойно. — В молодости я вел слишком свободную жизнь. А с чем человек приходит в монастырь, то его больше и мучит — неизжитое прошлое. Вы спрашивали, что для меня тяжелее всего в монашестве… Одно время ко мне стали присылать на исповедь всех — и молодых женщин, девушек тоже. Я попросил Святейшего не благословлять сюда никого.

Обхватив колени руками, он сидел прямо, смотрел прямо перед собой и говорил ровно и жестко. Неизменная черная шапочка была надкинута на лоб.

— И вот я испытываю к вам… эту низкую страсть. Это странное признание было так неожиданно, что я не поверила ему. В первую минуту я даже подумала, что он берет на себя чужой грех, прикрывает его собой,

— Я несколько раз намекал вам на это. Но вы уклонились… или не поняли.

— Почему-то я относила эти намеки… никак не к вам самому. Да и ни к кому здесь до конца не могла отнести. Скорее принимала как отвлеченный разговор… об опасностях духовного общения.

— А я говорил и об этом довольно ясно: у нас с вами не может быть духовной близости. Возможны другие случаи… например, наши отношения с Давидом исключают с моей стороны чувства к его жене…

— Наверное, я считала, что и наши с вами отношения их исключают.