Юрий Сбитнев - Эхо

Старик подолгу стоял молча, что-то сопоставляя в уме, внимательно изучал землю у своих ног, потом небо над головою. Ночь перед тем, как возвести три несущих, он провел без сна, лежа в центре того круга лицом в небо.

Чум, обретая новые и новые несущие, все больше напоминал мне ракету, и я вспоминал тот первый увиденный мной нымгындяк, так поразивший мгновением полной реальности, – что вот стоит она в снегах на скальном взлобке, курясь предстартовыми дымками…

К выстроенному и уже покрытому чуму подвели входную галерею, нечто напоминающее трап. И против нее с другой стороны еще одну. Входную галерею Ганалчи называл дарпэ, слово это можно перевести как мост, переход, трап.

Назову мостом. Его удерживали олени, на спинах которых лежали рыбы-таймени – мощные корни с частью ствола и слеги.

По обе стороны расположились шеренги деревянных людей.

Дарпэ строили из живой, только что срубленной лиственницы.

Ганалчи показывал, что срубить, как нести, а потом уже сам сооружал из приготовленного материала.

Закончив строительство дарпэ, приступили к возведению чего-то похожего с другой стороны чума, именовавшегося – онанг. В дело шли только очень сухие лиственницы.

Строили с еще большей осторожностью, в полном молчании.

Онанг – путь, по которому сообщается харги – душа шамана – с другими душами. Это святая святых. Хода туда для живых нет. Он охраняется душами предков, обязательно людей.

Вокруг нымгындяка Ганалчи установил пни, корчажины, корни, напоминающие животных и птиц; ставил по какому-то только ему известному плану шесты, вырубал и еще какие-то изображения. Все только из лиственницы.

Нымгындяк готов. Я не заметил, как на остров пришли люди. Мужчины и женщины из стойбища у водопада. Все несколько возбуждены предстоящим, говорят шепотом. Те, что помоложе, чуть даже ежатся, словно им знобко среди теплой ночи.

Я отлучен и сижу на краю поляны в сооруженном для меня то ли шалаше, то ли просто-напросто большом гнезде из лиственничных ветвей. Чувство стыда и какой-то крайней неловкости мучит меня. Порою очень хочется уйти, но не знаю тропы через болота. А на острове деться больше некуда, стоит мне выйти из моего укрытия – и я на виду. Ощущение такое, словно бы голый.

Ночь безлунная, но звездная. Небо мягкое и близкое. С болот наносит горьковатым запахом. Там басовито, на одной ноте гудят комары и долго-долго одиноко кричит выпь.

Ганалчи первым вошел в нымгындяк, но он еще не шаман. Станет им, как только наденет костюм шамана. Остановился у входа подле двух пней, изображающих щук-супругов, которым в обязанность вменяется отбирать у входящих живые души и прятать под жабры, что-то сказал им и, миновав дарпэ, скрылся в чуме.

Ко входу потянулись люди. И я как наяву увидел вдруг ракету, у трапа толпятся люди, идет посадка, и те двое по обе стороны трапа, воображаемые щуки, то ли наставляют каждого, то ли вручают им что-то, а скорее всего проверяют билеты… Один за другим люди исчезают, поднимаясь по трапу в ракету. Вижу все это, вероятно, забывшись и прикрыв глаза, потому что снова передо мною таежная поляна и островерхий высокий чум, а Ганалчи машет рукою, предлагая войти.

Я, как и все, задерживаюсь на мгновение перед щуками, отдаю им в жабры свою душу и перехожу мост, ведущий из Земли Дулю на Землю Хэргу. Ганалчи усаживает меня в сторонку от людей, плотно сидящих полукругом перед очагом, а сам очень тщательно закрывает дверцу. Делает это так, будто поворачивает ключи в невидимых замках.

Тихонечко выговаривает что-то бубен, кто-то держит его перед огненной горкой углей. Угли густо-малиновые, кое-где по ним пробегает синий язычок пламени. Отсветы мягкие и теплые на лицах людей. Нигде не вижу Ганалчи. В сердце тревога и чувство потерянности, которое бывает всякий раз, когда надо садиться в самолет и лететь за многие тысячи километров. Не случайно привиделись мне ракета и толпа пассажиров у трапа.

Возник Ганалчи словно бы из небытия. Не было – и вдруг вот он, стоит посреди чума, подняв лицо к хонару. Не узнал его. Это не Ганалчи. И человек ли это?

Все мое тело вдруг налилось тяжестью, тревога, как боль, вошла в сердце. Но ничего еще не произошло. Вышел незнакомый человек с каменным, бледным, как снег, лицом, неестественно выпрямленный, словно бы закованный в невидимый панцирь. Вышел, подняв лицо к пятачку хонара, но что-то дрогнуло вокруг. И я услышал, как медленно, на басовитой ноте загудело где-то совсем рядом. Бубен зарокотал в руке шамана, набирая все большую и большую силу. Выплескивалась огненная буря, сотрясался чум, который вовсе не был уже чумом, и вибрировали, сопротивляясь бешеной силе, стенки. Земля держала нас. А шаман кому-то четко и определенно докладывал о своей готовности. Он прикрывался бубном, и за ним слышались какие-то далекие голоса, пресекаемые неистовым вихрем и треском.

Ганалчи запел. Но это не песня – вой огня, бушующая сила взрыва, готовая поднять нымгындяк до самых звезд. Звук нарастал, ширился, словно бы одна за другой включаются новые и новые тяги… Но нет, не хватает мощи, еще капельку, еще чуть-чуть! И тогда все, охваченные одним порывом – только бы произошло, только бы совершилось! – единой силой вторят.

И происходит! Совершается!

Качнулась земля, выбросив от себя малый комочек живого. Загудело за олдаконом пламя совсем по-иному, чем гудело секунду назад. Шорохи и сухой свист рассекаемого воздуха, но он все глуше, глуше. Взлет стремительнее и неукротимее.

Летим… Лечу и я и эти люди, вовсе мне неизвестные, но такие родные и близкие в минуту полета радости. Летит, перехлестанный ремнями к несущим (когда это произошло, не заметил), наш Смотрящий в небо, и бубен в его руке медленно, словно антенна радара, направляет полет. И с кем-то переговаривается, и течет, утекает куда-то рядом и во мне стремительное время. И голос, то высокий и строгий, то тихий и ласковый, произносит и произносит какие-то слова на языке, недоступном землянину, но смысл их странным образом понятен всем. И я вижу, что происходит вне, за оболочкой нашего мира.

Мы минуем общность людей, лишенных голов, попадаем в пространство, лишенное круга жизни, восстаем в далеких загадочных мирах, касаемся неприкасаемого и видим невидимое…

Так вот оно, самое страстное чувство, которое томит всех нас, людей, без исключения, – чувство полета… Не плыть, не вгрызаться в глубь земной тверди, но лететь через миры и созвездия, через необъятную толщу времени к другим галактикам, ощущая их своими, лететь и не кончаться…

Быть, быть и быть!…

Мы сидим с Ганалчи подле крохотного костерка на берегу Вювю. Он бледен, глубоко запали в глазницы глаза, лицо похудело и осунулось. Я замечаю на шее его, на щеках, у глаз десятки новых глубоких бороздок морщин. Старик нездоров, и пот тоненькими струйками скатывается по височкам к скулам и по глубокой впадине под затылком за ворот. Большим головным платком Ганалчи вытирает пот, но он снова выступает на желтой нездоровой коже.