Марат Немешев - Книга для...

Я стал изучать меню. Полистал, иногда задерживая взгляд на отдельных страницах, вздохнул и перевернул – вверх ногами читать было интересно, но неудобно. Бутерброды, холодные закуски, гарниры, горячие и фирменные блюда, спиртное, пиво, кофе, безалкогольные коктейли, различная мелочь вроде орешков и мороженого, разбитые чашки, тарелки и бокалы. Меня в этом списке ничего не заинтересовало, вернулся к началу и вновь стал перелистывать страницы, на этот раз еще и водя пальцем по строкам. Добрался до разбитой посуды, захлопнул.

Слишком много слов. Цветастые названия и указание веса, подзаголовки курсивом, основные ингредиенты. Неужели нельзя написать на одну страничку несколько стандартных наборов: «пожрать», «нажраться», «отожраться». А тут две страницы посвящены одному только чаю. И все равно, когда меня спрашивают, какой чай буду заказывать, я неизменно говорю не точное название, а пытаюсь дать возможность официанту самому сделать выбор, руководствуясь полунамеками и размытыми описаниями: «Такой, знаете ли, бодрящий, с тропическими нотками, повкуснее и не очень дорогой». Но ко мне редко прислушиваются, а заставляют определиться и выбрать среди всех этих среднеазиатских, крупнолистовых крыльев дракона и грез султана. Причем многие слова в этих названиях вызывают во мне стойкое неприятие. Байховый… При этом вспоминаются грязные байковые одеяла в детском саду, отсутствие туалетной бумаги в детсадовском туалете и жуткий чай в детсадовской столовой. Гранулированный… Словно на руках чувствую красноватую пыль от керамзита, которого было полным полно в моем дворе, когда я был маленьким.

Много слов в меню, много слов в диалогах, много слов. Смысла гораздо меньше, он прячется между словами, переливается в их сочетаниях, втискивается между строк. Чем больше слов пишешь или произносишь, тем сильнее у читателя или слушателя ощущение вторичности, плагиата. «Я это где-то уже слышал», «в одной книге об этом уже писали», «не ты первый, кто мне это говорит». Но, в сущности, ведь все слова взяты из словаря, стало быть, комбинируя их на протяжении сотен лет, человечество усложнило задачу сказать что-то новое. А даже если и придумать новое слово – все буквы в нем будут из алфавита, который мы изучили давным-давно. Несколько десятков букв, семь нот, три цвета. Придумывать новое или, наоборот, сократить количество старого? Не удалять отдельные категории подобно Оруэлловскому «новоязу», а просто найти слова, которые можно запросто выразить через сочетания других. Очистить хотя бы родной язык. Вернуться к ЭВМ вместо компьютеров и управляющим вместо менеджеров.

И вдруг я совершенно четко представил свой алфавит – алфавит, в котором было бы всего три буквы. И этого было бы достаточно. Она сидит за партой в пустом классе, вхожу я и мелом на ослепительно черной доске пишу эти три буквы. «Э», «Ю», «Я».

«Э» – Эго, фактически синоним «Я». А между ними… Ну, примерно вот так это будет выглядеть.

Э (эго)

Ю (you; ты)

Я (я).

И Она бы моментально все поняла. Без слов. Всего три буквы.

Но больше всего меня разрушало то, что этот трехбуквенный мир существовал. В перспективе. Потенциальной возможности. В каждой строчке наших писем друг другу ждал своего появления не свет. Улыбался нам из будущего и заставлял в себя верить. А сегодня утром неожиданно вспыхнул, и огонь его вычернил сажей в моем личном словаре три слова. Три слова боли, три дочери смертельного больного отца. Слова, в которых этой боли больше, чем в их тираническом родителе, осквернившем когда-то Мудрость. Вера. Надежда. Любовь. Чем краше каждая из них, тем больше в чертах их лиц отцовских болячек. Он немощен и однолик, они величественны и смертельны. Вера. Надежда. Любовь. Вгрызались в тело и душу, заставляя думать только о Ней, упивались моим слабым попыткам отогнать их взмахом руки. Терзали мои мысли, вырывали меня из меня и возвращали, преднамеренно беспорядочно разбрасывая части меня. Улыбались, сидя у изголовья моей постели, мирно улыбались. Я целовал им руки, вставал перед ними на колени. Они прикладывали ладони к моей голове и вдруг плевали в нее Боль. Валили на пол, душили и насиловали. Жестоко и медленно. Чтобы было больнее. Я не прятался от них. Я сам их звал, чтобы выставить на бой против них последнего воина. Сильного и ловкого. Наивного и немного стеснительного.

Он приходил ко мне в тот единственный час ночного сна, когда я отключался от боли, и охранял мое крепкое забытье. Его глаза пылали ненавистью к Вере, Надежде и Любви. На его щеках горел румянец юности. Он был молод, но обречен на победу. И имя ему – Знание.

Я знаю сейчас, что Боль будет сокрушена. Что все попытки дочерей Боли потерпят неудачу. Я, к сожалению, знаю, что перед этим они сделают меня неузнаваемым. Молодое Знание превратится в седого старца. Мои сердце и, возможно, вены покроются шрамами. Их видом будет испугана смерть и разочарована жизнь…

Я несколько раз моргнул, пытаясь отогнать видение. Димы рядом не было. Поискал его взглядом, он танцевал с хрупкой невысокой девушкой. Она едва доставала ему до плеча. Он наклонялся и что-то говорил ей на ухо. Она улыбалась. Иногда смеялась. Он что-то спокойно ей говорил, а она спокойно слушала и улыбалась. Как это у них получается? Музыка звучала мягкая, обволакивающая, немного усыпляющая. Я смотрел на них, пока светлая картинка не начала покрываться тенью, так гасят свет в кинотеатрах – вначале незаметно, но по прошествии нескольких секунд осознаешь, что сидишь в темноте. Я позволил своим утренним ощущениям вновь вернуться в мои мысли. Но думать не о них, а продолжать развитие сюжета о трех словах боли. Утихающая мелодия вдруг прорвалась звуком боевого рога. Это Знание привлекает под свои знамена последних оставшихся в живых защитников моей Цитадели – Разума.

Им есть за что бороться. Разум мой болен и меркнет. В его коридорах, оставляя липкие следы, ползают черви Надежды. Над его шпилем все выше поднимается бесцветный стяг слепой Веры, на его воротах чернокрылые горгульи выгрызают знаки Любви. Мой разум страдает и рушится, рассыпается на части, боль склеивает их своей ядовитой слюной, чтобы снова и снова швырять со скалы в пучину Безумия. Горгульи подхватывают его за мгновение до приземленья и вновь вытаскивают наверх, на ходу облизывая и раздирая на части. Глотают крупные куски и изрыгают их на мое лицо. Я доказываю им, что сдался, сошел с ума, смеюсь, блею козлом, они внимательно осматривают и бросают на ковер перед лицом дочерей Боли. Вера не верит мне, Надежда отворачивается, а Любовь с ненавистью шипит на ухо. Я смеюсь, скрывая за смехом улыбку. Я знаю…

Вера.

Вера душит меня сейчас, пытаясь заставить замолчать. Но мой сдавленный шепот громче ее пронзительного крика.