Джейн Альперт - Исповедь (Бунт слепых)

Когда в сентябре 1971-го произошло восстание в тюрьме Аттика, я была уже полтора года в бегах. В моем положении нечего было и надеяться на активное сотрудничество в Движении, и я жила в полном одиночестве в Сан-Диего, поддерживая себя случайными заработками. Со своими бывшими друзьями я виделась редко. Но вот на рассвете 14 сентября раздался телефонный звонок — звонил друг Сэма, Грег Розен. Я ждала этого звонка: ведь Сэм сидел в Аттике.

— Он мертв, — сказал Грег. Я начала плакать. Остановиться я не могла.

Я поняла, что я должна быть рядом с Сэмом, как бы это ни было опасно для меня. „Я хочу приехать“, — сказала я Грегу. „Но это же безумие! воскликнул он. — Подожди, я позвоню тебе попозже“.

Я плакала и думала о том, что Сэм умер так, как он хотел: он и его сотоварищи восстали против всей государственной машины, горстка заключенных против целой армии тюремщиков. Это была честная смерть. Я хотела проститься с ним. Я хотела сказать ему, что он научил меня видеть жизнь и участвовать в ней, что, хотя, может быть, все эти наши бомбы не могли взорвать всю несправедливость жизни, они были нашим ответом на вьетнамскую войну, они показали миру, что и среди американцев есть честные люди.

На следующее утро я вылетела в Нью-Хемпшир. Я ждала там, пока окончатся все переговоры о выдаче тела Сэма. Друзьям разрешили в конце концов его забрать, и тело было выставлено в церкви на Вашингтон-сквер.

Друг Мод, Боб, ждал нас на улице. Грег вошел в церковь первым, дал сигнал Мод, что все в порядке, никого нет, взял меня под руку и, держась чуть впереди, чтобы никто не мог разглядеть моего лица, провел к гробу (позже я узнала, что около церкви крутились агенты ФБР, но, по счастью, все сошло удачно, нас не заметили).

Я смотрела на его лицо. Оно было спокойно. Грег сказал мне, что пуля попала в шею. Я отвернула воротник рубашки, чтобы увидеть рану. Я не хотела плакать, и все же слезы текли и текли, я боялась, что зарыдаю вслух.

Потом подошла Мод и увела меня.

Я почувствовала усталость. Я устала прятаться, я устала от бесконечных нападок „леваков“ друг на друга — время наших активных действий прошло, наступило разочарование; мы ведь ничего толком не достигли, думала я. Мне казалось, что Уотергейт существенно изменил климат в стране, и вот 14 ноября 1974 года я сдалась властям. Мне дали два с половиной года, а в марте семьдесят пятого власти пытались принудить меня дать показания против одного из моих бывших друзей. Я отказалась. За это мне дали еще четыре месяца.

Со времени освобождения я живу в Нью-Йорке. Живу скромно, пишу книгу и участвую по мере сил в женском движении. Я смотрю назад с сожалением: моя юность ушла. Наверное, я истратила ее не так, как следовало бы. И все же, когда я вспоминаю, что была против вьетнамской войны, я горжусь собой.

Публично исповедавшись в былых грехах, которыми она и сейчас чуть-чуть гордится, она впустила нас в мир своего смятения, взорванных иллюзий и не до конца растраченной надежды. А перед глазами другая знаменитая беглянка. Копна курчавых волос, словно черный ореол, и вскинутый в победном жесте кулак. Анджела Дэвис.

Фотография еще одной беглянки сохранилась в мозаике бурного времени. Женская фигурка, теряющаяся в мешковатом костюме с чужого плеча, с чужим автоматом в руках в сан-францисском банке. Патриция Херст, блудная дочь благородного семейства, похищенная из дома, проклявшая свой дом (из подполья она называла родителей не иначе как «фашистскими свиньями») и, когда родители уладили отношения с благосклонной Фемидой, как ни в чем не бывало вернувшаяся домой.

Где-то между этими двумя полюсами место Джейн Альперт.

Но почему девушки?

Это вопрос памяти, то есть совести и чувства, а не только разума. Насилие над женщиной — самый страшный шок. Спасти женщину от насилия самый первый долг. Контраст между хрупким девичеством и безобразной чудовищностью репрессивного аппарата так нагляден и дик, что моментальный снимок разрастается до символического масштаба, превращается в образ американского насилия.

А мужские имена назвать нетрудно. Те же «соледадские братья», из-за которых Анджелу хотели приговорить к газовой камере. Джордж Джексон, оставивший нам свои тюремные письма — крик человека затравленного, но несломленного. Убит во время попытки к бегству. Джонатан Джексон — убит во время попытки спасти старшего брата. Другие братья — белые священники Дэниел и Филип Берриганы, яростные противники вьетнамской войны и беглецы от насквозь пристрастного правосудия. А сколько тысяч молодых американцев бежали от призыва в армию за рубеж в Канаду!

«РАЗЫСКИВАЕТСЯ!

Особо опасный преступник.

Уличен в подрывной деятельности: проповедует всеобщее равенство и братство.

Возраст: 33 года.

Особые приметы: следы гвоздей на руках.

В последний раз видели на Голгофе около двух тысячелетий назад».

В 1971 году, когда я впервые оказался на американском берегу, эти плакаты, пародирующие фэбээровскую охоту, были очень популярны в молодежной среде.

В Гринвич-вилледже на стенах домов и лавок шла война лозунгов. «Черное — это прекрасно!» — кричало словами Мартина Лютера Кинга воспрявшее от унижений новое самосознание черных.

«Пуэрто-риканское — это прекрасно!» — еще одна разновидность пробудившейся, готовой уже постоять за себя гордыни.

«Свиньи — это прекрасно!» — стены яростно издевались. «Пантеры» агрессивная черная молодежь, а также белые радикалы стали называть свиньями полицейских — прямое орудие репрессивной Америки.

«Хорошая свинья — мертвая свинья!»

Что и говорить, не самый благозвучный лозунг. И неоригинальный к тому же. В подлиннике он звучит так: «Хороший красный — мертвый красный». В годы «охоты за ведьмами» им погромыхали всласть. И сейчас кто-нибудь из вечно правых, вплоть до ближайшего окружения президента, нет-нет да и пустит в оборот нечто похожее: «Лучше мертвый, чем красный». Впрочем, и маккартисты могут претендовать лишь на соавторство. Ибо впервые кровожадный клич прозвучал в годы «освоения Дикого Запада». «Хороший красный — мертвый красный» относилось к краснокожим. Два века шовинизма и два десятилетия нетерпимости отрыгнулись Америке, ее молодежь вернула ей ее собственный плевок. Она ведь тоже американское детище — американская молодежь.