Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо

Засунув руки в карманы брюк, долговязый парень мрачно брел по дороге. Дул сырой ветер, и день был холодный, но вскоре показалось солнце, дорога стала мягкой и вязкой. Твердая корка мерзлой земли подтаяла, башмаки Элмера облепила грязь. Ноги его озябли. Пройдя несколько миль, он свернул с дороги, пересек поле и вошел в лес. Он собрал хворост и разжег огонь, сел у костра, пытаясь согреться, измученный душой и телом.

Часа два просидел он так на коряге у огня, потом поднялся и, осторожно пробираясь сквозь заросли кустарника, дошел до изгороди, откуда была видна маленькая ферма, окруженная низкими пристройками. На губах его появилась улыбка, и своими длинными руками он стал делать знаки человеку, обчищавшему на поле кукурузные початки.

В тоске и тревоге молодого торговца потянуло на ферму, где прошло его детство и где жил единственный человек, с которым он мог поговорить по душам. Это был полоумный старик по имени Мук. Когда-то Эбенезер Каули нанял его в работники, и старый Мук так и остался на ферме после того, как ее продали. Он жил в одном из деревянных хлевов за фермой и целый день копошился в поле.

Полоумный Мук жил счастливо. Он с детским простодушием верил в то, что животные, живущие с ним в хлеву, — существа разумные, и, когда ему становилось скучно, старик вел продолжительные беседы с коровами и свиньями и даже с бегавшими по двору цыплятами. У старого Мука Эбенезер Каули и перенял свою поговорку. Когда Мук бывал удивлен или чем-нибудь взволнован, на лице у него появлялась бессмысленная улыбка и он бормотал: «Ну и ну! Пусть меня прокипятят, проутюжат и накрахмалят!»

Бросив работу, старик направился к лесу. Неожиданный приход Элмера не вызвал в нем ни удивления, ни любопытства. У старика тоже озябли ноги, он сидел на коряге у огня, радовался теплу и, по-видимому, проявлял полное равнодушие к рассказу Элмера.

Расхаживая перед стариком взад и вперед, размахивая длинными руками, молодой торговец говорил необычайно свободно и горячо:

— Конечно, тебе все равно, ведь ты не понимаешь, что со мной творится. А я больше не могу. Подумай только, как я рос. Отец у меня всегда был чудаком, да и мать тоже. И одевалась она по-чудному, не как все. Ты посмотри, в каком сюртуке отец щеголяет по городу, и ведь главное, думает, вырядился, как на бал… А отчего он себе другой не купит? Невелик расход… Я-то знаю отчего… Отец у нас вообще не понимает что к чему. И мать не понимала… Вот Мэйбл у нас другая. Она понимает, да только все молчит… А я не буду молчать! Довольно на меня глаза пялили… Ты думаешь, Мук, что отец видит, какой у него магазин? Не магазин это — свалка разного хлама… Ему это и в голову не приходит… Иной раз забеспокоится, отчего нет покупателей, а что толку? Уйдет и, глядишь, какую-нибудь дрянь тащит… А по вечерам сидит у печки и уверяет, что дела пойдут на лад. Ему все нипочем. Чудак он… Что ему беспокоиться? Он же ничего в этом не смыслит.

Волнение Элмера все нарастало.

— Отец не смыслит, зато я смыслю! — крикнул он и уставился на тупое, равнодушное лицо дурачка Мука. — Я все отлично понимаю. Не могу я так больше… Когда мы жили на ферме, все было по-другому… Днем наработаешься, ночью завалишься спать, и люди перед тобой не мельтешат целый день, и мысли не лезут в голову… Не то что теперь. Теперь в городе пойдешь вечерком на почту или на станцию сходишь встретить поезд, и никто с тобой словом не перекинется. Стоят да языки чешут, а со мной ни слова. И тогда я себе таким чудаком кажусь… И язык у меня словно отнимается. И я ухожу. Так ничего им и сказать не могу. Не могу, хоть ты тресни.

Элмер больше не владел собой.

— Хватит! — рявкнул он, уставившись на голые ветви деревьев. — Сил моих нет все это терпеть. Не желаю!

Тупое лицо сидящего у костра старика привело его в бешенство, и в глазах Элмера засверкала та же ненависть, что и там, на дороге, когда он смотрел на Уайнсбург.

— Пошел отсюда! Иди работай! — заорал он. — Что с тобой разговаривать? — Вдруг голос его упал, и, словно в ответ на свои мысли, он тихо пробормотал: — Так, значит, я еще и трус, да? Знаешь, почему я поплелся пешком в такую даль? Мне надо было с кем-нибудь отвести душу. А кроме тебя, не с кем — подыскал чудака себе под стать. От них-то я убежал… Не хватало духу поговорить с кем-нибудь, вроде Джорджа Уиларда. Пришел к тебе… А мне с Уилардом надо говорить — вот с кем. И я с ним еще поговорю!

И снова он стал кричать и размахивать руками:

— Я ему все скажу! Я больше не буду чудаком. Плевать мне на них на всех. С меня хватит!

Элмер Каули выбежал из леса, оставив полоумного Мука на коряге у костра. Вскоре старик поднялся, перелез через изгородь и вернулся к своей работе.

— Ишь ты, пусть меня прокипятят, проутюжат и накрахмалят! — заявил он. — Да, вот оно как… — Мук был явно озадачен. Он прошел вдоль межи к другому полю, где у стога две коровы жевали солому. — К нам Элмер приходил, — сообщил им Мук, — он спятил! Спрячьтесь-ка лучше за стог, чтобы не увидел. А то еще прибьет.

В тот же вечер, в восемь часов, в дверь редакции «Уайнсбургского орла», где в это время находился Джордж Уилард, просунулась голова Элмера Каули. Кепи Элмера было нахлобучено на самые глаза. Лицо выражало мрачную решимость.

— Поди сюда, — сказал он, входя и притворяя за собой дверь. Он крепко держался за ручку двери, так, словно решил никого больше не впускать. Выйдем-ка!

Элмер Каули и Джордж Уилард шли по Главной улице Уайнсбурга. Вечер был холодный, и Джордж надел новое пальто, в котором выглядел настоящим франтом. Засунув руки в карманы, он вопросительно смотрел на своего спутника. Ему давно хотелось подружиться с молодым лавочником и узнать, о чем он думает. Вот наконец представился случай, и Джордж очень обрадовался. «Интересно, зачем он меня вызвал? Может, принес какую-нибудь новость для газеты? Но какую же? Ведь пожара не было; я услышал бы колокол, и в городе все спокойно».

В холодный ноябрьский вечер на Главной улице Уайнсбурга попадалось очень мало прохожих. Да и те спешили по домам согреться у печки. Окна магазинов замерзли, железная вывеска над лестницей, у входа в кабинет доктора Уэлинга дребезжала на ветру. На тротуаре перед бакалейной лавкой Херна стояла корзина яблок и стойка с новыми швабрами. Элмер Каули остановился и уставился на Джорджа Уиларда. Нелепо двигая руками, словно работая насосом, он силился выдавить из себя какие-то слова. Лицо его судорожно подергивалось, и казалось, он сейчас закричит.

— Убирайся! — заорал он вдруг. — Что стоишь? Ничего я тебе не скажу. Я на тебя и смотреть не хочу!

В полном смятении молодой лавочник часа три подряд бродил по улицам Уайнсбурга, не помня себя от гнева после встречи с Джорджем Уилардом, которому он так и не смог объявить, что больше не будет чудаком. Он познал горькое чувство поражения, и ему хотелось плакать. После целого дня пустых разглагольствований, завершившегося позорной встречей с молодым репортером, рушились все его надежды на будущее.