Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо

Одно время девушка думала, что выйдет за сына ювелира. Часами безмолвно слушала она его, а потом ее стал охватывать страх. Ей чудилось, что в его словах о девственной чистоте таится похоть еще большая, чем у других. А порой ей казалось, что, пока он говорит, руки его трогают ее тело. И чудилось, будто эти бледные руки медленно поворачивают ее и он разглядывает ее всю.

А ночью ей приснилось, что он впился в ее тело зубами и с губ его каплями стекает кровь. Три раза снился ей этот сон. А потом она забеременела от черноволосого, который все молчал, а в минуту страсти на самом деле впился зубами ей в плечо, так что несколько дней не проходили следы.

Когда девушка познакомилась с доктором Рифи, ей захотелось остаться с ним навсегда. Она пришла к нему однажды утром, и он без слов понял все, что с ней случилось.

В кабинете доктора сидела женщина — жена хозяина книжной лавки. Как все старомодные провинциальные врачи, доктор Рифи умел рвать зубы, и женщина с больным зубом, приложив ко рту платок, громко стонала в ожидании операции. Тут же присутствовал ее муж, и, когда зуб был вырван, супруги разом охнули, и на белое платье женщины потекла кровь. Девушка даже не взглянула на них. Когда они ушли, доктор улыбнулся ей.

— Теперь я повезу вас за город, — сказал он.

С тех пор высокая темноволосая девушка и доктор проводили вместе почти все дни. Вскоре болезнь прервала то, что привело ее к доктору Рифи. Но теперь она уподобилась тем, кому открылась прелесть маленьких корявых, шишковатых яблок, и ее уже не привлекали большие, красивые, круглые плоды, которые посылают в шумные города. Осенью она стала женой доктора Рифи, а весной умерла. За зиму доктор прочел ей все, что нацарапал на клочках бумаги. Он прочитывал написанное и тихо смеялся, а потом снова засовывал бумажки в карман, и там они превращались в маленькие тугие шарики.

Элизабет Уилард, мать Джорджа Уиларда, была высокой изможденной женщиной со следами оспы на лице. Ей было не более сорока пяти лет, но какой-то скрытый недуг иссушил ее тело. Безучастно бродила она по запущенной старой гостинице, равнодушно глядя на выцветшие обои и протертые ковры. Временами, когда хватало сил, она выполняла работу горничной, прибирала постели, засаленные тучными коммивояжерами. Муж ее, Том Уилард, стройный, широкоплечий, элегантный мужчина, с быстрой походкой военного и черными усами, острые кончики которых лихо торчали вверх, старался вовсе не думать о жене.

Высокая женщина, бродившая по дому, словно призрак, была ему живым укором. Вспоминая о ней, он всякий раз приходил в ярость и принимался проклинать все на свете. Гостиница не давала дохода, семье постоянно грозило разорение. Тому Уиларду хотелось все бросить и уйти прочь. Старый дом и его хозяйка казались ему чем-то гибнущим, обреченным. Гостиница, где он начал жизнь, полный радужных надежд, превратилась теперь в жалкое подобие гостиницы. И не раз, быстро шагая по улице с видом решительным и деловым, щегольски одетый Том Уилард вдруг останавливался и боязливо оглядывался, словно опасаясь, что старый дом с живущей в нем женщиной гонится за ним по пятам. «Будь она проклята, такая жизнь!» — бормотал он в бессильном гневе.

Том Уилард питал страсть к политике. Много лет он был самым видным демократом в округе, где преобладали республиканцы. «Придет еще мое время, — утешал он себя, — политический курс переменится, и тогда мне зачтутся долгие годы верной службы!» Он мечтал быть избранным в конгресс, он видел себя даже на посту губернатора. Однажды на конференции демократов какой-то молодой человек начал хвастать своим усердием и преданностью партии. Том Уилард побелел от гнева.

— Хватит! — рявкнул он, яростно сверкнув глазами. — Что ты смыслишь, молокосос! Лучше посмотри на меня! Я стал демократом в Уайнсбурге, когда это считалось преступлением. В ту пору за демократами с ружьем гонялись.

Элизабет Уилард и ее единственного сына Джорджа соединяли крепкие узы глубокой молчаливой привязанности. Эта близость была согрета воспоминаниями матери о давно угасшей девичьей мечте. При Джордже мать бывала застенчива и сдержанна. Но иной раз, когда он бегал по городу в поисках репортерского материала для газеты, Элизабет входила в его комнату и, притворив дверь, опускалась на колени перед стоявшим у окна маленьким письменным столом, переделанным из кухонного. Здесь, в комнате сына, она совершала обряд, который был то ли молитвой, то ли требованием, обращенным к небесам. Мать жаждала, чтобы в юноше возродилась далекая, полузабытая мечта, когда-то жившая в ней самой. Об этом она и молилась. «Пусть я умру! Но и тогда я не дам тебе погибнуть!» — восклицала она с такой страстной решимостью, что все ее тело охватывала дрожь. Ее глаза сверкали, руки сжимались в кулаки. «Если я увижу, что сын мой превращается в такое же никчемное создание, как я сама, то я встану из гроба. Пусть Господь внемлет моей мольбе. Я прошу! Я требую! Я готова понести кару. Пусть сам Господь покарает меня своей десницей. Я приму любые муки, лишь бы мальчику моему дано было найти себя в жизни за нас обоих». Умолкнув, она оглядывала комнату и, словно в нерешительности, тихо добавляла: «И пусть не будет он самодовольным и преуспевающим».

Отношения матери и сына со стороны могли показаться обыденными. Джордж иной раз навещал ее по вечерам, когда она, больная, сидела в своей комнате у окна. Он присаживался рядом, и они вместе смотрели в окно, поверх крыши небольшого деревянного дома на Главной улице. Стоило повернуть голову, и через другое окно они видели переулок позади лавок Главной улицы и черный ход пекарни Эбнера Грофа. Не раз им случалось наблюдать сценку из жизни захолустья. На пороге пекарни появлялся Эбнер Гроф. В руке он держал палку или пустую бутылку из-под молока. Эбнер уже давно вел войну с серой кошкой аптекаря Сильвестра Уэста. Мать и сын видели, что кошка опять прошмыгнула в дверь пекарни, потом стремглав выскочила оттуда, а за нею, размахивая руками и бранясь, мчался сам пекарь. У него были подслеповатые красные глазки, черные волосы и борода в муке. Случалось, Эбнер приходил в совершенное неистовство. Врага уж и след простыл, а он все швырял куда попало битые бутылки, палки и даже орудия своего ремесла. Однажды он разбил стекло в лавке хозяйственных товаров Сининга. А тем временем серая кошка обычно отсиживалась в переулке за ящиками с битым стеклом и мусором, над которым жужжал черный рой мух. Как-то, наблюдая в одиночестве долгий и бесплодный приступ ярости Эбнера, Элизабет закрыла лицо своими узкими белыми ладонями и заплакала. С тех пор она перестала смотреть в переулок и старалась не думать в поединке бородатого пекаря с кошкой. Эта сцена с ужасающей наглядностью напоминала ей ее собственную жизнь.