Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо

Напился Том очень быстро. Мысли сменяли друг дружку, и он прикладывался к бутылке, а когда голова закружилась, встал и побрел прочь от Уайнсбурга. На дороге, которая вела из Уайнсбурга на север, к озеру Эри, был мост, к этому мосту и пришел пьяный мальчик. Там он сел. Он хотел выпить еще, но, когда откупорил бутылку, ему стало плохо, и он сразу ее заткнул. Голова у него моталась, он сел на каменном въезде и вздохнул. Ему казалось, что голова раскручивается, как бумажная вертушка, а потом отлетает в пространство; ноги и руки болтались каждая сама по себе.

В одиннадцать часов Том приплелся в город. Его повстречал Джордж Уилард и привел в типографию «Орла». Потом он испугался, что пьяный мальчик запачкает пол, и сводил его в переулок. Том Фостер озадачил репортера. Пьяный мальчик говорил об Элен Уайт — сказал, что был с ней на берегу моря и там обнимал ее. Джордж, который видел Элен Уайт сегодня вечером — она шла по улице с отцом, — решил, что Том не в своем уме. Он сам был неравнодушен к Элен Уайт, и слова Тома задели его за живое.

— А ну, кончай это, — сказал он со злостью. — Я не позволю трепать имя Элен Уайт. Не позволю. — Чтобы до Тома дошло, он стал трясти его за плечо. — Кончай, — повторил он.

Три часа провели в типографии случайно сошедшиеся молодые люди. Когда Том немного протрезвел, Джордж вывел его прогуляться. Они вышли за город и у опушки леса сели на бревно. Тихая ночь как-то сблизила их; чуть погодя в голове у пьяного мальчика прояснилось, и они стали беседовать.

— Полезно было напиться, — сказал Том Фостер. — Это мне наука. Больше мне это не понадобится. Яснее теперь буду думать. Понимаешь, какое дело?

Джордж Уилард не понимал, но злость из-за Элен Уайт у него уже прошла, и он чувствовал, что его тянет к этому бледному, ослабевшему пареньку, как ни к кому еще не тянуло. Он с материнской участливостью уговаривал Тома встать и походить. Они снова пришли в типографию и молча уселись в темноте.

У молодого репортера все не укладывалось в голове, для чего Том Фостер напился. Когда Том опять завел речь об Элен Уайт, Джордж снова рассердился и отчитал его.

— Кончай это, — сердито сказал он. — Не был ты с ней. Для чего ты так говоришь? Что ты заладил? А ну, кончай, слышишь?

Тому стало обидно. Он не мог поссориться с Джорджем Уилардом, потому что не умел ссориться, — и просто встал, чтобы уйти. Джордж Уилард его удерживал, и тогда он положил руку ему на плечо и попытался объяснить.

— Ну, я не знаю, как это получилось, — тихо сказал он. — Я был счастлив. Понимаешь, что получилось. Элен Уайт сделала меня счастливым, ночь сделала. Я хотел помучиться, чтобы было больно. Подумал, надо попробовать так. Я хотел помучиться, понимаешь, — потому что все мучаются и все поступают нехорошо. Я разное думал попробовать — но все не годилось. Все получалось бы кому-то во вред.

Голос у Тома окреп, и он чуть даже не разволновался первый раз в жизни.

— Это было все равно как любить, вот про что я тебе говорю, — объяснил он. — Понимаешь ты, что получается? Я сделал это и мучился, и все стало каким-то другим. Вот для чего я это сделал. И очень хорошо. Это мне наука вот что; этого я и хотел. Понимаешь? На себе хотел узнать, понятно? Вот зачем я это сделал.

Лестница в кабинет доктора Рифи, над мануфактурным магазином «Париж» в квартале Хефнера, освещалась тускло. Над верхней площадкой, на кронштейне, висела лампа с закопченным стеклом. У лампы был отражатель, бурый от ржавчины и пыльный. Люди, поднимаясь наверх, ступали по следам множества своих предшественников. Мягкое дерево ступеней истерлось под подошвами, и глубокие впадины обозначали их путь.

Наверху вы поворачивали направо и оказывались перед дверью доктора. По левую руку был темный коридор, заваленный рухлядью. Старые стулья, козлы, стремянки, порожние ящики дожидались в темноте, кому бы ободрать лодыжку. Рухлядь принадлежала мануфактурной фирме «Париж». Ненужную полку или прилавок приказчики втаскивали наверх и швыряли в кучу.

Кабинет у доктора был просторный, как сарай. Посреди него расселась пузатая печка. Вокруг нее в загородке из толстых досок, прибитых к полу, были навалены опилки. Возле двери стоял исполинский стол, некогда принадлежавший магазину одежды Херрика, где на нем раскидывали перед клиентами сшитое на заказ. Он был завален книгами, склянками и хирургическими инструментами. На краю лежали три-четыре яблока — дары садовода Джона Спеньирда, который был другом доктора и, войдя в кабинет, выгребал их из кармана на стол.

В зрелые годы доктор Рифи был высок и неуклюж. Седой бороды еще не было, ее он отпустил позже, — но были каштановые усы. Изяществом, как в пожилом возрасте, он тогда не отличался и был постоянно озабочен тем, куда девать руки и ноги.

Летом, в конце дня, по стертым ступеням к доктору Рифи иногда поднималась Элизабет Уилард, давно замужняя, мать тринадцати- или четырнадцатилетнего Джорджа. Высокая женщина уже заметно гнулась и без радости таскала свое тело. Доктора она посещала под предлогом болезни, но в конечном счете все пять или шесть ее визитов имели к медицине лишь косвенное отношение. Говорила она с доктором и о болезни, но больше они говорили о ее жизни, о жизни их обоих и о тех мыслях, к которым привела их жизнь в Уайнсбурге.

В большом пустом кабинете сидели, глядя друг на друга, мужчина и женщина, и у них было много общего. Они отличались друг от друга телосложением, а также цветом глаз и длиной носа, разные были у них и обстоятельства жизни, но что-то у них внутри было направлено к одному и тому же, искало одного и того же выхода, оставило бы одинаковый след в памяти наблюдателя. Позже, когда доктор постарел и женился на молодой, он часто рассказывал ей об этих часах, проведенных с больной женщиной, и сумел выразить многое такое, чего не мог выразить в разговорах с Элизабет. Под старость он сделался почти поэтом, и то, что происходило тогда, приобрело в его воспоминаниях поэтическую окраску.

— В моей жизни наступило такое время, когда необходима молитва, — и я придумал богов и стал им молиться, — сказал он. — Я не облекал молитву в слова и не опускался на колени, а сидел не шевелясь в кресле. В конце дня, когда на Главной улице тихо и жарко, и зимой, в пасмурную погоду, боги приходили ко мне в кабинет, и я думал, что никто о них не знает. Но вот оказалось, что она, Элизабет, знает, что и она поклоняется тем же богам. Сдается мне, она потому и приходила, что надеялась их застать, — не знаю, так или нет, но все равно ей было радостно, что она не одна. Это переживание не объяснишь, хотя я думаю, оно бывает у многих мужчин и женщин, и в самых разных местах.