Милан Кундера - Неведение

Вот еще одна загадка памяти, более существенная, чем все остальные: обладают ли воспоминания измеряемым временным объемом? развертываются ли они во времени? Он хочет представить себе их первую встречу: он видит лестницу, которая с тротуара ведет в подвал пивной; видит отдельные пары в желтой полутьме; и видит ее, свою будущую жену, сидящую напротив, в руке рюмка водки, ее взгляд устремлен на него, на лице робкая улыбка. Долгие минуты он наблюдает за ней, держащей в руке рюмку, улыбающейся, он внимательно разглядывает это лицо, эту руку, и на протяжении всего этого времени она будет сидеть неподвижно, не поднося рюмку к губам, ничего не меняя в своей улыбке. И в этом весь ужас: прошлое, которое мы вспоминаем, лишено времени. Невозможно пережить любовь, подобно тому как мы перечитываем книгу или просматриваем тот же фильм. Мертвая, жена Йозефа не имеет никаких измерений, ни материальных, ни временных.

Поэтому все усилия оживить ее в воображении вскоре превратились в пытку. Вместо радости, что ему удалось воскресить то или иное забытое мгновение, он впадал в отчаяние из-за безмерности пустоты, обрамлявшей это мгновение. Однажды он запретил себе это скорбное блуждание по кулуарам прошлого и отбросил тщетные попытки возродить жену такой, какой она была. Он даже подумал, что этой сосредоточенностью на ее прошлом существовании он предательски отсылает ее в музей утраченных вещей и устраняет из своей настоящей жизни.

Впрочем, у них никогда не было культа воспоминаний. Разумеется, они не уничтожали ни своих личных писем, ни ежедневников, где отмечали свои обязательства и встречи. Но им никогда не приходило в голову перечитывать их. Поэтому он решил жить с ней умершей так, как жил с ней живой. Отныне он посещал ее могилу не для того, чтобы предаваться воспоминаниям, а для того, что-бы быть с ней; чтобы увидеть ее глаза, которые смотрят на него и смотрят не из прошлого, а из настоящего.

Так началась для него новая жизнь: совместная жизнь с умершей. Новые часы стали упорядочивать его время. Приверженная к чистоте, она возмущалась беспорядком, который он повсюду оставлял за собой. Отныне он сам тщательно убирает дом. Ибо любит их жилище еще больше, чем при ее жизни: низкая деревянная ограда с маленькими воротами; сад; пихта перед темно-красным кирпичным домом; два кресла, одно против другого, в которые они усаживались, приходя с работы; подоконник, где с одной стороны она всегда держала горшок с цветами, с другой — лампу; эту лампу они оставляли зажженной на время их отсутствия, чтобы, возвращаясь домой, уже издали, с улицы, увидеть ее. Он чтит все эти привычки и следит, чтобы каждый стул, каждая ваза стояли там, где она любила их ставить.

Он вновь посещает их любимые места: ресторан на побережье, хозяин которого никогда не забывает напомнить ему, какую рыбу предпочитала его жена; в соседнем городке прямоугольную площадь с домами, окрашенными в красные, голубые, желтые цвета, чья скромная красота очаровывала их; или пристань в Копенгагене, откуда ежедневно в шесть вечера отчаливал большой белый теплоход. Там они могли долгими минутами недвижно стоять, провожая его взглядом. Перед отплытием оттуда доносилась музыка, старыми джазовыми мелодиями приглашая к путешествию. Со времени смерти жены он часто приходит туда, представляет ее рядом и вновь испытывает их общее желание подняться на борт этого белого ночного корабля, танцевать там, спать там и проснуться где-то далеко, очень далеко на севере.

Она хотела, чтобы он выглядел элегантным, и сама занималась его гардеробом. Он не забыл, какие рубашки она предпочитала, каких не любила. Для этой поездки в Чехию он намеренно выбрал костюм, к которому она была равнодушна. Он не хотел этой поездке придавать особого значения. Эта поездка не для нее и не с ней.

Вся в мыслях о своей завтрашней встрече, Ирена решает провести эту субботу в покое, словно спортсменка накануне соревнования. Густав в городе, ему предстоит скучный деловой обед, и даже вечером его не будет дома. Она пользуется своим уединением, долго спит и, чтобы избежать встречи с матерью, остается у себя; снизу до нее доносятся материнские шаги взад и вперед, затихающие только к полудню. Наконец раздается громкое хлопанье дверью, и Ирена, уверенная, что мать покинула дом, спускается в кухню, рассеянно что-то проглатывает и тоже уходит.

На тротуаре, зачарованная, она останавливается. В лучах осеннего солнца этот район садов, усеянных маленькими виллами, открывает взору скромную красоту, трогающую сердце и соблазняющую долгой прогулкой. Она вспоминает, что ее тянуло отправиться на такую долгую и задумчивую прогулку в последние дни перед эмиграцией, чтобы проститься с этим городом, со всеми улицами, которые она любила; однако пришлось заниматься множеством дел и времени для этого не нашлось.

С того места, где она сейчас бродит, Прага выглядит широкой зеленой лентой безмятежных кварталов, с окаймленными деревьями улочками. Именно к этой Праге она привязана, а не к пышному центру; к этой Праге, возникшей в конце девятнадцатого столетия, к Праге мелкой чешской буржуазии, Праге ее детства, где зимой она каталась на лыжах, то поднимаясь, то спускаясь тесными улочками, Праге, где окрестные леса, тайно в сумеречный час проникая в город, источали свое благоухание.

В задумчивости она продолжает путь; на несколько мгновений перед глазами возникает Париж, который впервые кажется ей враждебным; холодная геометрия проспектов; надменность Елисейских Полей; суровые лица гигантских каменных женщин, олицетворяющих Равенство или Братство; и нигде, нигде ни единого прикосновения этой уютной интимности, ни единого дуновения той идиллии, которую она здесь вдыхает. Впрочем, все годы своей эмиграции именно этот образ она хранила как эмблему утраченной родины: небольшие домики среди садов, что тянутся насколько хватает глаз по холмистой местности. Она чувствовала себя счастливой в Париже, счастливей, чем здесь, но только Прага приковывала ее к себе тайными узами красоты. И она вдруг осознает, как сильно любит этот город и каким болезненным на самом деле был ее отъезд.

Она вспоминает лихорадку тех последних дней: в суматохе первых месяцев оккупации было еще несложно покинуть страну, и они могли без опаски проститься с друзьями. Но времени оставалось слишком мало, чтобы повидать всех. За два дня до отъезда, поддавшись внезапному порыву, они нанесли визит старому другу, холостяку, и провели у него несколько волнующих часов. И только позднее, во Франции, они узнали, что этот человек выказывал им долгое время такое большое внимание лишь потому, что был завербован полицией для слежки за Мартином. Накануне их отъезда она без предупреждения позвонила в дверь приятельницы. Застала ее за разговором с другой женщиной. Не проронив ни слова, Ирена долго слушала беседу, не имевшую к ней ни малейшего отношения, ожидая жеста, фразы ободрения, прощального слова; тщетно. Они забыли, что она уезжает? Или делали вид, что забыли? Или все потому, что ни ее присутствие, ни ее отсутствие ничего больше для них не значило? И ее мать. На прощание она даже не поцеловала ее. Она поцеловала Мартина, но не ее. Потом крепко стиснула плечо дочери, проговорив громким голосом: «Мы не любим обнажать своих чувств!» Слова, призванные быть мужественно-сердечными, прозвучали леденяще. Вспоминая теперь все эти прощания (лжепрощания, прощания притворные), она думает: тот, кто неудачно простился, не может ждать многого от возвращения.