Михаил Анчаров - Записки странствующего энтузиаста

- Да вот…

- Покажи руку.

Я протянул. Он внимательно ее осмотрел. Я пожал его руку, он ответил на рукопожатие и отпустил. Потом достал из-под кушетки хорошо изданную книгу, уселся и углубился читать.

Я пошел к воротам. Он поднял голову:

- Ты чего это?

- А?

- Топай назад.

Я остановился и осознавал. Потом обиделся.

- Почему это? Что, в будущее уж и слетать нельзя? Он посмотрел на меня исподлобья и спросил вскользь:

- А ты его заслужил? Я задохся.

- Я?! Я?! Да я всю жизнь только на него и работал!

- Значит, не то делал, — сказал он. — В Списке приглашенных ты не значишься, — и он показал книгу Абонентов.

- Но я же думал, — говорю, — что каждый… Что для всех…

- Значит, не придумал, как это сделать, чтоб для всех.

- Значит, лететь назад? — говорю. — Ты бы спросил, чего мне это стоило!

- Тогда, значит, не придумал, как лететь дешевле. Лети назад и придумывай. Я решил схитрить. Мало ли…

- Значит, лететь в мое прошлое? Но ведь известно, это прошлое не переделаешь…

Но их не проведешь.

- Не валяй дурака, — сказал он. — Никто и не говорит о твоем «прошлом». Тебя отправляют в твое «настоящее». А там думай, как быть. Сюда пускают только реальных участников. Не тех, кто хотел, а тех, кто выдумал такое, чтобы у нас сложилось то, что есть.

И тут я возопил:

- Ладно врать! Я придумал Образ вашего настоящего! Это немало. А?! И придумал, как летать!

- Образы придумывают многие, — сказал он. — Но у нас здесь всё не совсем так, как они придумывали. И значит, это не их будущее.

И тут я вспомнил — господи, я же всегда это знал! — не та причинность, другая причинность! По Образу даже нарисовать Подобие почти что нельзя, и художники ревьмя ревут — не вышло! А уж в жизни-то… Только ты вообразил, как поступить, а тебя судьба — раз и по носу. Потому что ты столкнулся с тем, что скопилось от чужих выдумок. Он был прав, тысячу раз прав.

Был порок в самом направлении творчества. Даже в картинах и то черт-те что делают, а уж в жизни-то!..

- Ну, а как насчет этого?.. — уныло спросил я.

- Насчет чего?

- Апокалипсис-то хоть отменили?

- Отменили. Его каждую тысячу лет отменяли, если кто-то придумывал, как быть, чтобы не допрыгаться.

- Но если моя идея не подхвачена массами…

- Значит, не та идея, — сказал он. Мы разговаривали в тени колонн.

А за вратами снижалось солнце и освещало эскалатор, и из долины поднимался звонкий запах цветов и благоуханная музыка. Будущее существовало.

- А ты внимательно смотрел? — спросил я его. — В списке приглашенных?.. Может быть, я там где-нибудь на полях?..

- Да вот же, — сказал он, — Буцефаловка и ее окрестности. Я подумал и говорю:

- Может, там из знакомых кто?

- Не без этого, — говорит. — Вот Сапожников, например.

- Ну, это понятно, — говорю.

- Нюра Дунаева, Зотов П. А., Анкаголик-Тпфрундукевич.

- Это его псевдоним, — с завистью сказал я. — Его зовут Дима.

- А фамилия?

- Фамилии никто не знает, — говорю.

- Поэтому и мы не знаем. И еще какая-то Минога…

- Дуська, что ли? Скажите… — осторожно спросил я, — А Громобоева там нет? Виктора?.. Он посмотрел на меня в панике:

- Ты что? Совсем рехнулся?..

- А что? — говорю.

Он наклонился и, понизив голос, сказал:

- Он эти приглашения и пишет…

Делать было нечего — надо лететь обратно, додумывать. Моя идея ввиду ее дурацкого облика могла затеряться, а может, еще не стала актуальной силой. Но шанс был.

- Дайте хоть заглянуть к вам…

- Это пожалуйста.

Он кивнул в сторону. Там была смотровая площадка. Я заглянул в телекамеру и стал елозить трансфокатором по ихнему настоящему. Крупный план, дальний план — судя по всему, было довольно здорово, но почти не так, как предсказывали. Многое мешала видеть зелень деревьев. Всё.

Я сглотнул слюну, оставил площадку и, вздохнув, сказал ему:

- Ладно… Ты прав… Пора возвращаться. И тут он, наконец, заинтересовался.

- Есть идея?

- Даже две, — говорю. — Одна временная, дурацкая, другая, похоже, постоянная. Тогда он вдруг оглянулся и, наклонившись ко мне, спросил шепотом:

- Скажи, а?.. Скажешь?

Я возмутился. И у них махинации. Я мучился, а ему подари!.. Ишь ты… Нет уж… Своим горбом…

- Дурак ты, — сказал он и отвернулся.

И опять он был прав. Он не мог мне ничего подсказать. В моей жизни его еще не было. А я в его жизни уже был. Значит, не он «мой опыт», а я его.

И я в своей жизни поступал по-всякому, так и эдак. И из поступков таких же, как я, гавриков сложилось его «настоящее» время, в котором он живет и как-то ведет себя. Но кто-то, видно, додумался. Потому что оно существовало — его время. И я его видел со смотровой площадки — чудо, что за долина, и такой покой.

И если я вернусь в свое «настоящее», и моя дурацкая идея будет иметь успех, и действительно Апокалипсис отменят из-за хохота — я буду в их списке приглашенных. А если уж моя фундаментальная идея верна (насчет творчества и его причины — восхищения), то она верна и для его времени. А уж у них — свои проблемы. Иначе не бывает. Он был прав. Я же сам так поступал. У будущего не спросишь, от него — только Образ, у каждого свой, желанный максимум или максимальный кошмар. Но ведь я сам весь, со своими потрохами, моим самомнением и надеждами, был результатом бесчисленных попыток прошлого.

- Знаешь, чего не может знать даже бог? — говорю.

- Чего? — Он быстро обернулся.

- Не может знать, чего он сам захочет в будущем. Он открыл рот… А я закрыл свой.

Надо было все пересматривать и проверять. Дело было нешуточное.

Я дружелюбно похлопал его по плечу и вернулся в свое время — отменять Апокалипсис дурацким способом.

Я надеялся, что для дурацкого дела только такой и годился.

… ная телеграмма! — Расслышал я голос женщины, чем-то испуганной. — Протопопов!.. Товарищ Протопопов, срочная телеграмма!

У меня душа начала скучно леденеть. Женщина боялась крупного ушастого щенка, который мотался по участку и лез ко всем с тяжелыми ласками. Но я тогда не обратил внимания на эту простую причину испуга почтальонши, которая выкликала меня из-за калитки дачи, где я жил. У меня на это тоже были причины.

Протопопов — это я, Акакий Протопопов. Имя и фамилию я себе выбрал в этом романе достаточно нелепые, чтобы не подумали, что я как-нибудь героически выпячиваюсь или «якаю». Поэтому несколько игривый тон даже тогда, когда я описываю случаи, когда мне худо, проистекает из того соображения, что для истинного художника любой финал — это не прекращение искусства, а всего лишь начало другого этапа. Пластинка кончилась, иголка хрипит, значит, пришло время другой музыки. Не надо только заранее бояться, что пластинка сломается. Все равно все помрем, чего уж там.

Я помню одного дурачка (это был я), который долго рыдал на трофейном фильме про жизнь Рембрандта и красиво возжелал себе такую судьбу, и это потом влияло на его судьбу. Рембрандта из него, естественно, не вышло, но лиха он хватил предостаточно.