Михаил Анчаров - Прыгай, старик, прыгай!

Аичка, которая отдыхала в садике от полуденного зноя, отошла от окна на ватных от волнения, стройных своих ногах.

История, которую собиралась рассказать её тётя, была известна городу во всех подробностях, и Аичка не собиралась её слушать. Но Громобоев назвал — Сиринга…

— Имя твоё звенит и шелестит как тростник на ветру.

— Не надо… всё прошло…

— Кроме печали, — сказал он.

У Аички звенело в ушах и дрожали призовые коленки.

— Сиринга… Надо посмотреть в справочнике.

Все по совету Горького так боятся оскорбить людей жалостью и так упорно с ней борются, что все и забыли, как она выглядит.

Нет слов, жалость, как и всё другое, может быть оскорбительна. Но этот вид оскорбления мы кое-как перенесём — будьте добры, оскорбляйте нас жалостью.

Жалость от слова «жалеть», а «жалеть» и «любить» в деревнях синонимы. Город об этом забыл и ещё не очень вспомнил. А Москва вообще слезам не верит.

— Копилка сломалась, — сказал Павлик-из-Самарканда.

Когда Громобоев не признался, что его портрет висит в музее, Павлик-из-Самарканда не поверил и сказал:

— Доктор, это не по правилам.

— Человек для других хочет правил, а для себя исключений, — возразил Громобоев задумчиво.

— Пойдём посидим у Гундосого, — сказал Павлик-из-Самарканда.

— Пойдём, — согласился Громобоев. — Но в другой раз.

Теперь сидели у Гундосого и не пили. Громобоев не пил, и остальные не стали, хотя из окна тянуло ветром.

— Фортку выдуло, — сказал Гундосый, а если точно, то «фуртку выдулу…».

У него все «о» были «у»: «абунементы прупали…», «телефун не рабутает в кунтуре…»

Не его оттеснили.

У Павлика-из-Самарканда голова седая, как и у Громобоева. Стало быть, его слушать и гостя.

— Какая копилка? — спросил Громобоев.

— Прежде у нас были все равные, а теперь все главные, — ответил Павлик-из-Самарканда. — В больнице уборщица главней доктора… А в ларьке аптекарша там сидит, как собака лает… А мне доктор велит: не нервничай, Павлик, для глазной болезни нужен покой и зарядка.

— А не вредна зарядка? — спросил Громобоев.

— Немножко надоть. А то кровь застоится. Зарядка — второе здоровье… Сосед с третьей койки говорил: у них в ЖЭКе какие старики и старушонки, а всё ходют, полозиют… У их и помещение от ЖЭКа. А в хорошую погоду на улице полозиют… У их тренер от ЖЭКа справедливый. Наверно, по совместительству… Зарядка — второе здоровье… Раньше копилка была общая, а теперь каждый на своём месте главный, и всё себе, всё себе. Поломалась, что ли, копилка?

— Темно говорите, — сказал Громобоев.

— Думаешь, я тебя не знаю? — сказал Павлик-из-Самарканда. — Я тебя вот как знаю!.. Я тебя жалею.

— За что?

— Никто наши дела понять не может.

— Говорят, Васькино пальто нашли в реке, а на груди дыра и следы крови, — сказал седьмой и покосился на старших.

— Тучну, — сказал Гундосый. — Ну эту не Минуга.

— А кто?

— Сам себя укукал, — сказал Гундосый.

— Давай докладывай, — сказал Павлик-из-Самарканда. — Сделай доктору сообщение.

И Гундосый сообщил:

Минога дозналась, что попа убил Васька, и собиралась идти его разоблачать. А Васька перехватил её в доме. Пришёл и кинулся на неё с ножом. А она выбила нож кочергой и узнала: тот самый, которым попа убили, — самодельная финка с ручкой наборного плексигласа. Васька кинулся снова, напоролся на нож и сполз на пол. Она потащила его наружу, положила во дворе. Выскочила искать машину и услышала треск мотоцикла. Оглянулась — он на своём мотоцикле вылетел в открытые ворота и слетел с недостроенного моста в реку.

— Мутуцикл нашли, — сказал Гундосый. — А Ваську река унесла. И Минугу судить будут.

— А кто этот поп, которого Васька убил? — спросил Громобоев.

— У немцев рабутал.

— За что же его Васька?

— Поп один знал, что Васька на немцев работал, — сказал седьмой.

— Васька полицай был. Все знали, — сказал Громобоев.

— Он в полицаях от партизан работал, а поп дознался, что, наоборот, Васька на немцев, на герра Зибеля работает, а партизан продавал. Можешь ты это понять? — спросил Павлик-из-Самарканда. — Не можешь. Васька попа за это убил, а попа этого город берёг.

— За что же?

— Не можешь ты этого понять. Поп у немцев работал, а сам выдавал справки людям голодным, будто они на немцев работали, и те получали хлеб в немецкой комендатуре. Потом немцы дознались, что справки липовые и что поп партизан прятал, а Васька того попа в церкви убил финкой. Немцы попа уже мёртвого повесили. А когда наши пришли, сколько народу за эти липовые справки под сомнение попало. А Ваське хоть бы что — попа-то нет, никому не докажешь, что хотя справки настоящие, а всё одно липовые. А Минога дозналась. Васька её одну только и боялся.

— Почему?

— Она всё это ему в глаза выложила, он и обвалился.

— А она откуда все узнала?

— Это никому не известно. Ведьма она.

— Не ведьма, а нимфа, — сказал Громобоев.

— Нимфа — это кто? — спросил Павлик-из-Самарканда.

Но ответа не получил.

Громобоев щёлкал подтяжками. Оттянет и отпустит, отпустит и оттянет.

— Ты знаешь, что такое Сиринга? — спросила Аичка у своего директора.

Свадьбу они решили сыграть скромно, потому что у директора ещё в памяти была бурная свадьба с его первой женой, где шафером был её теперешний муж.

Директор бушевал у себя на строительстве, а его внезапная жена Аичка со своими пионерами отыскивала неизвестных героев, которых в городе было ровно половина населения. А вторая половина героями быть не могла, поскольку почти вся родилась в послевоенное время.

— Сиринга? — спросил директор. — По-моему, это река в Якутии или Бурятии… Хатанга, Сиринга, где-то в кроссворде попадалась. А что?

— Громобоев тётю мою назвал Сиринга.

— Серёгина?

— Нет, Сиринга.

— Ну, я посмотрю в справочной литературе…

— …Не надо… — жарким шёпотом сказала Аичка. — …Войдёт кто-нибудь…

— …Прости… — жарким шёпотом сказал директор, отодвинулся от Аички и заорал по телефону. — Аверьянов! Аверьянов! Почему самосвалы не подходят?

— Сегодня в полдевятого, — сказала Аичка.

Директор перекрыл трубку и кивнул. Аичка пошла к выходу.

…Когда директор глядел на Аичкины ноги, его укачивало. «Интересно, как долго это может продолжаться? — думал директор. — Неужели это надолго?» А кровь в директорских жилах так и играла, так и играла.

Он, в сущности, был добрый малый, этот директор, только слишком тщательно готовился к образу директора перед приездом в этот город.

Он хотел, чтобы в нём самом город увидел облик и образ будущей жизни города.

Город увидел. И ему не понравилось.

Ничего лишнего. Светлые дома с «машинами для жилья», как говорил Корбюзье, вместо квартир. Улицы без тупиков и выбоин, удобные для проезда, но где нельзя будет гулять. Река с пляжами, очищенная от сонных заводей, тростника и частично от рыбы. Клубы с лекциями по интересам, кинотеатры с фестивальными фильмами и блистающий стеклом и газонами завод электронного оборудования, который будет уметь эту новую жизнь делать… И на заводе будут работать для новой жизни новые люди. Для прежних людей, казалось, в этой жизни места не было.