Амели Нотомб - Ртуть

– Нет, я не хочу. В последний раз, когда я видела свое лицо, мне было слишком больно.

Медсестра глубоко вздохнула, из последних сил сохраняя спокойствие.

– Значит, то, что мне говорили, – правда. Узники сами не хотят свободы. Вы, совсем как Фабрицио дель Донго, тоже любите свою тюрьму. На ее дверях нет никаких замков, кроме вашего мнимого уродства; я предлагаю вам ключ, а вы отказываетесь.

– Но тогда ложью окажется все, чем я жила эти пять лет.

– Я начинаю думать, что они вам дороги, эти пять лет с вашим старикашкой! Довольно, прекратите эту комедию, идемте.

Дело дошло до рукопашной. Франсуаза тащила Хэзел, а та с недюжинной силой упиралась, не желая подниматься с кровати.

– Сумасшедшая! Хотите, чтобы нас услышали?

– Не надо мне никакого зеркала!

Едва сдерживая бешенство, Франсуаза зажгла свет. Она схватила девушку за плечи и притянула ее голову почти вплотную к своему лицу:

– Посмотритесь в мои глаза! Много вы не увидите, но хоть убедитесь, что в вас нет ничего ужасного.

Хэзел, завороженная, не отвела взгляда.

– У вас такие огромные зрачки.

– Они расширяются, когда глазам есть на что полюбоваться.

Пока девушка смотрела на свое отражение, Франсуаза мысленно отвечала Лонкуру: «Вы правы, недаром кадуцей объединяет Меркурия и медицину. Я не только медсестра, но и вестница». Она снова заговорила:

– Ну что, видели?

– Не знаю. Я вижу гладкое лицо, как будто нормальное.

– В глазу вы большего не разглядите. Теперь идемте, только как можно тише.

Они покинули комнату и на цыпочках дошли до спальни старика. Старшая шепнула младшей:

– Сначала надо его обезвредить.

Они вошли и закрыли за собой дверь. Омер Лонкур под действием снотворного мирно спал, раскрыв рот, с совершенно безобидным видом.

Франсуаза открыла шкаф и достала пару рубашек. Одну она бросила Хэзел, прошептав:

– Этой заткните ему рот, а тем временем я другой свяжу ему руки.

Старик открыл полные ужаса глаза и хотел было закричать, но не смог: во рту у него уже был кляп.

– Достаньте еще рубашку и свяжите ему ноги, – скомандовала медсестра.

Еще не поняв толком, что происходит. Капитан оказался крепко связан по рукам и ногам.

– А теперь поищем зеркало.

Но напрасно ночные гостьи открывали стенные шкафы и шифоньеры, напрасно рылись в них – зеркала они не нашли.

– Понятное дело, старый негодяй его прячет, – проворчала Франсуаза.

Она пошла в лобовую атаку:

– Милостивый государь, не может быть и речи о том, чтобы вынуть кляп. Зато не исключено, что мы захотим поиграть с вами в кое-какие игры, крайне неприятные для вашей особы, если вы сейчас же нам не поможете.

Лонкур дернул подбородком, указывая на книжный шкаф.

– Зеркало за книгами? Их вынуть?

Он замотал головой и связанными руками показал, что надо нажать на одну книгу.

– Какую? Здесь сотни томов.

– Давайте освободим ему рот, и он скажет.

– Ни в коем случае! Он сразу позовет охрану! Нет, поищем книгу, в которой упоминалось бы зеркало.

Хэзел нашла «Алису в Стране чудес» и «Алису в Зазеркалье»; она нажала на оба тома, но безрезультатно. Подруги было приуныли, но тут медсестре вспомнились слова Капитана: «Роман – это зеркало, которое носят по дороге». Она кинулась к полке, где стоял Стендаль, и нажала на «Красное и черное».

Книжный шкаф отъехал в сторону, и за ним оказалось зеркало-псише, такое широкое и высокое, что в нем целиком могла бы отразиться лошадь.

– Ну, это уж слишком, – заметила Франсуаза. – В доме, где все зеркальное под запретом, оказывается, есть самое большое зеркало, какое я в жизни видела!

– И самое красивое, – эхом отозвалась ее подруга.

– По-настоящему красивым, Хэзел, оно станет тогда, когда в нем появится ваше отражение.

– Сначала посмотритесь вы, – взмолилась девушка. – Я хочу удостовериться, что это зеркало не лжет.

Франсуаза повиновалась. Псише отразило ее такой, какой она была, величавой, словно богиня Афина.

– Ну вот. А теперь вы.

Девушка дрожала как осиновый лист:

– Я не могу. Мне слишком страшно.

Старшая подруга рассердилась:

– Выходит, я столько сил потратила впустую?

– Что может быть страшнее зеркала?

Старик между тем смотрел и слушал с таким удовольствием, словно этой сцены он ждал давным-давно. Медсестра смягчилась:

– Вы так боитесь быть красивой? Я это понимаю, хоть мне до вас и далеко. Уродство куда как удобнее: не надо ни с кем соперничать, живи себе в своем несчастье, купайся в нем, все так просто. Красота – как обещание: надо суметь его сдержать, надо быть на высоте. Это куда труднее. Пару недель назад вы говорили о чудесном даре. Но не каждый стремится получить эту милость, не каждому хочется быть избранным, видеть изумленный восторг в глазах окружающих, воплощать мечту всех и каждого и, просыпаясь по утрам, всматриваться в свое отражение в зеркале: не оставило ли на нем время своих отметин? Уродство – оно незыблемо, оно на всю жизнь. Кроме всего прочего, оно делает из вас жертву, а вам так нравится чувствовать себя мученицей…

– Я ненавижу это! – возмутилась девушка.

– Может быть, вы бы предпочли быть ни прекрасной, ни безобразной, такой, как все, незаметной, серенькой, под тем предлогом, что свобода – в посредственности. Что ж, как ни прискорбно, я вас разочарую, это не так, и вам придется смириться с печальной действительностью: вы так прекрасны, что знаток и ценитель пожелал скрыть вас от ваших собственных глаз, чтобы одному наслаждаться красотой. Ему это удавалось целых пять лет. Увы, дорогой Капитан, все хорошее когда-нибудь кончается. Отныне придется делить ваше сокровище со множеством других людей, и с самим сокровищем в том числе. Как говорится, если хочешь облагодетельствовать весь мир… [5] Первая часть пословицы: «Если хочешь облагодетельствовать весь мир, начинай со своего дома». Хэзел, по случаю вашего дня рождения я дарю вас вашему взору.

Франсуаза крепко схватила девушку за плечи и толкнула ее к псише. Та, словно спутник, попала в поле притяжения зеркала и оказалась у него в плену: она увидела свое отражение.

В зеркале отразилась фея. В белой ночной сорочке, с длинными распущенными волосами. Ее лицо было из тех, что встречаются один-два раза на целое поколение и пленяют человеческие сердца, заставляя забыть о бедах и невзгодах. Тот, кто видел такую красоту, исцелялся от всех недугов, но им же овладевал недуг еще более тяжкий, который не в силах облегчить даже сама Смерть. Это лицо сулило спасение и обрекало на гибель.

Что же тогда почувствовала она, увидев себя такой, – этого, кроме нее самой, никто никогда не узнает.

Закрыв, лицо руками, Хэзел прошептала:

– Я была права: что может быть страшнее зеркала?