Михаил Холмогоров - Второстепенная суть вещей

В конце 70-х мы вляпались в «пятилетку качества». Курильщики быстро это почувствовали на себе. Сначала исчезли «гвоздики» для бедных: извольте раскошелиться на «Север», дескать, «Север» более высокого качества. Но и «Север» быстро исчез. И самым доступным куревом стал «Беломор» и его недолгий близнец «Лайнер». А что «гвоздики»? Это сорта отменили, а сам институт «гвоздиков», а также комков мятой бумаги, клочьев пеньковой веревки и какой-то мелкой взрывчатой смеси остался неколебим. Вся эта гадость забивалась в «Беломор», на пачке которого тожественно возвещалось: «Папиросы высшего качества класса А». В Москве «Ява», некогда беломорный монополист, поделила производство и рынок с «Дукатом», но мы все-таки гонялись за «явским». Было такое поверье, будто на «Яве» «Беломор» лучше. Но это — легенда, оба хороши.

Раздобыв по талонам шампанское и под речь первого российского президента пустив пробки в потолок, одним прекрасным новогодним утром проснулись мы в России рыночной. И едва ли не первыми кинулись в объятья приватизации табачные фабрики.

Тут что-то странное стало твориться с моим «Беломором». Оказалось — и это правильно! — что рынок терпеть не может товаров плохого качества. Не по сердцу ему папиросы, набитые черт-те чем. «Ява» приняла средство радикальное — она просто-напросто закрыла производство папирос всех сортов.

«Дукат», который превратился в «Лиггет-Дукат», пошел вроде бы по иному пути: он перестал забивать в «Беломор» всякую дрянь, и папиросам со времен недоразвитого социализма вернулось давно позабытое отменное качество. Правда, почему-то в радиусе двух-трех километров от самой фабрики купить их было невозможно, и пока не образовался у Киевского вокзала оптовый рынок, приходилось рыскать в поисках по окраинам.

Года два назад возникла новинка: сигареты «Беломор». Что-то неспокойно стало на сердце. Не к добру это, ой, не к добру. Не заменят сигареты с фильтром настоящего курева. И крепость не та, и не прикусишь с шиком мундштук острым зубом…

Не напрасна была тревога.

Один чиновник прославился фразой: «Центр не для бедных людей». Он теперь вырос и стал членом правительства всего города. Исчезновение столичного «Беломора» подводит к развитию его мысли: «Москва не для бедных людей». По своей врожденной незлобивости я желаю хорошему чиновнику процветания и карьерного роста. Слежу за ним издалека с азартом и тревогою. Что-то будет, когда он вырастет во всероссийский масштаб?

Песней колыбельной, на каждый вечер, были тогда «Соловьи» — те самые:

И это понятно: раннее детство пришлось на войну. Примета времени, как салюты посреди дня в честь освобождения городов, дирижабли во дворе музея революции и института Склифософского, двухэтажные троллейбусы на улице Горького. Потом это все исчезнет. В отличие от вечного, от того, что всегда. Как новогодняя елка. А у нее — своя песня, и тоже, наверное, вечная — из тех веков, когда предки приняли христианство и вместо пальмы, каковая в наших широтах не растет, украшали ель:

Вот с этой песенкой — одно из ярчайших удивлений детства. Оказывается, ее вовсе не Пушкин сочинил. И вовсе она не народная, как сказка про медведя на липовой ноге. Ее написала тетя Рая. И к тете Рае мы завтра пойдем в гости.

В гости к тете Рае мы поехали на метро до станции «Сталинская» (мало кто, наверное, помнит, что так называлась «Семеновская»), потом плутали по каким-то переулкам и вышли к обшарпанному четырехэтажному дому, похожему, как близнец, на три, что выстроились с ним в один ряд. Тетя Рая походила скорее на бабушку, чем на тетю, ей было тогда около семидесяти. Жила она вдвоем с сестрой, тетей Маней — такой же тихой, аккуратной старушкой. Их комната, скорее, походила на чулан, разве что окно имелось. От пола к его подоконнику из стопок книг, каких-то подставок была сооружена лестница.

Обстановка тихой, аккуратной и бедноватой старости взывала к трепетной робости и почтению, что на первых минутах и было мною исполнено, пока… Мы уже сели за стол, пили чай, и взрослые вели скучный разговор, но неведомо из какого угла явилось тощее существо с облезлой шерстью — кот. И как часто бывает, среди внезапной паузы раздается немыслимо громкий шепот:

— Мама, а эта кошка из Страны дураков?

Так бы и забылось посещение доброй и скучной родственницы, если б не шепот, ставший семейной легендой. Заодно помнилось и то изумление, что «Елочку» написал живой человек, тетя Рая. И даже зависть была к старшему брату — ему было посвящено специально написанное тети Раино стихотворение. К моему же детству она стихов писать не могла, да и едва ли б ее вдохновило оскорбление любимого кота: тот был дряхл, прыгать уже не мог, и все сооружение у подоконника было воздвигнуто для него. Все остальные посещения тети Раи из памяти вылетели, хотя последний раз я ее видел уже в студенческие годы, то есть достаточно взрослым.

Зависть к старшему брату со временем прошла: стихи по заказу, пусть даже и родственному, хорошими не получаются. «Елка» же родилась как бы сама собой, не по заказу, хотя и была напечатана в 1903 году в декабрьском — рождественском номере журнала «Малютка». Поскольку автор, Раиса Адамовна Гедройц, зарабатывала на хлеб насущный тем, что была гувернанткой в семьях богатых, где сочинение стихов почиталось делом легкомысленным, пришлось укрыться за псевдоним, стихотворение было подписано инициалами «А. Э.». По отцу Раиса Адамовна принадлежала старинному польско-литовскому роду, но той ее ветви, что к исходу девятнадцатого века заметно обеднела. Отец ее служил на Московском почтамте и женился на Софье Семеновне Холмогоровой, дочери начальника 1-й экспедиции Семена Васильевича Холмогорова — моего прадеда. И, соответственно, тетя Рая приходилась двоюродной сестрой моему отцу.

В 1906 году Раиса Адамовна, не ведая будущих тягот, очень по тем временам удачно вышла замуж: за овдовевшего князя Кудашева, в доме которого она была гувернанткой. До революции ни воспитанник Раисы Адамовны, ни князь не дожили и не застали того момента, когда дом их реквизировали, а хозяйку революционные отряды выкинули на улицу. А дом ее стоял долго, и я его хорошо помню. Он находился в Воротниковском переулке, лицом к той части Старопименовского, что вела на Тверскую (переулки в Москве норовят изгибаться коленцами). Это был желтенький особняк с мезонином, и четыре могучие липы росли перед ним, с кронами, всегда отягощенными зимою вороньими гнездами. В 1970 году особняк снесли, чтобы выстроить многоэтажную башню желтого облицовочного кирпича, окрещенного с легкой руки Булата Окуджавы «оккупантским» («И ходят оккупанты в мой „Зоомагазин“»). Впрочем, теперь и башня прославилась: здесь прошли последние годы великого диктора Юрия Левитана.