Юрий Азаров - Паразитарий

Что отсюда следует, дамы и господа? Очень простая и великая истина: каждый должен пройти дорогу к рабству, дорогу в никуда и дорогу к всеединству. В какой очередности идти по этим тропам? На этот вопрос мог бы нам ответить Степан Николаевич. Как Степан Николаевич, будет отвечать?

Я поднял палец вверх и закрыл глаза. А потом сомкнул обе ладони в единый кулак и сказал:

— Нераздельность и слитность — основа бытия. — Я пояснил. — Если вы со мною участвуете во всеобщей лжи, то мы непременно все будем одинаково наказаны…

— Достаточно, Степан Николаевич, я поясню мысли Сечкина, — торопливо пробормотал Литургиев. — Вот здесь какая особенность, дамы и господа, если не ввести требование нераздельности, то всегда сохранится возможность трактовать три Пути, как три независимые Дороги и вместо Единодорожья ввести Тридорожье, хотя триединость в известном смысле уже предполагает нераздельность, вполне разумно подчеркнуть это важное свойство в совершенно четкой форме. Смысл нераздельности заключается в том, что три Пути выступают всегда вместе и все, что делается, делается ими совместно. Абсолютно исключено, чтобы какой-то путь совершался независимо от других путей. В XVII веке, когда богословская глубина русской иконописи заметно упала, в церквах появились иконоподобные иллюстрации к тексту священного Писания. Среди таких икон можно встретить и изображения семи дней творения мира Богом. Интересно отметить, что эти иконы (судя по надписям на них) назывались "Деяния Троицы". Это наглядно подтверждает не только существование принципа нераздельности, но и то большое значение, которое ему придавали.

Итак, говоря о формальной логике троичности, можно сформулировать ее как совокупность триединости, единосущности, неслиянности и нераздельности. Остается найти математический объект, который обладает этой совокупностью свойств.

Когда делегация покинула Приемный Зал, я сказал Барбаеву:

— Надо же столько наплести всего и вся и ничего не сказать!

— В этом и состоит задача философии и вытекающая из нее задача гида.

Не успел Барбаев произнести эти слова, как один из делегатов вернулся и быстро подошел ко мне. Он представился:

— Я внук Альбрехта Штундера, знаменитого художника и архитектора, который был в свое время назначен Адольфом Гитлером на пост министра обороны и нападения. Мой прадед выпустил в свет мемуары, в которых хорошо и подробно описал свою дружбу с Адольфом Гитлером, который, как здесь говорилось, тоже разрабатывал идею нераздельности. Однажды по совету личного врача Молера Гитлер отправился в Бергхоф, куда и пригласил для бесед моего деда. Там, в чайном домике, они играли в занимательные архитектурные игры: кто сделает проект лучшего крематория, газовой камеры и массового могильника для Шакалии, Каледонии и Заокеании. Гитлер выигрывал, потому что дед уступал фюреру. И когда фюреру надоело выигрывать, он сказал:

"Мне, Штундер, тяжело, потому что все приходится делать самому. Мои генералы читают книги, разрабатывают теории, а от черновой работы бегут, как черт от ладана. Нельзя ли для них построить один общий могильник, чтобы они, увидев, что их ждет, испугались и не бежали от черновой работы?"

"Это великолепная идея, мой фюрер", — сказал дед.

Гитлер смотрел, как догорают в камине дрова, и печально заметил: "Мы строим национал-социализм, который даст всем народам свободу, труд и радость через победу. Всем, кроме евреев. Евреи и цыгане — это не нации. Это артерии с зараженной кровью. Эти артерии мы призваны удалить и тем самым спасти мир от агонии. В моей голове зреет неслыханный проект, который будет как бы опрокинут внутрь земли. Это будет гигантский могильник для носителей зараженной крови. Мы их замуруем в глубинах земли, и тогда наступит всеобщее благоденствие…"

— Что вы хотите сказать этим, господин Штундер?

— Я хочу сказать, что посещение Приемного Зала мне напомнило идею с этим могильником. Ваша Большая Программа — это опрокинутая в глубь веков Большая могила, которая объединит Настоящее, Прошлое и Будущее… Я бы на вашем месте, господин Сечкин, покончил с собой раньше, чем начнется Большая Программа. Гитлер это сделал несколько поздновато. Но все-таки он пошел на такой шаг. А вот мой дед на такой шаг не решился.

— Господин Штундер, вас ждут внизу, — сурово сказал Барбаев.

Я не знаю чем именно, но чем-то этот Штундер меня задел. Сильно задел. Я механически выполнял все, что мне предписывалось, отправлялся в гимнастический зал, садился в снаряды, отрабатывал мышцы рук, живота, ног, шеи, а сам думал о той роли, которую выполняют в жизни разные люди. Если бы я писал роман, я бы назвал его "Ролевые люди". У каждого своя роль и свои ролевые предписания. Иногда пучки ролей проносятся по миру, и тогда почти во всех странах появляются примерно одни и те же роли: роли диктаторов, подпевал, изгоев. А потом проносится другой пучок ролей: гуманисты, прогрессисты, евангелисты. Но в любых ролевых режимах есть лидеры и изгои. И выигрывает режим тех, кто ярко обставляет борьбу за благоденствие изгоев. Чем больше кричат правители о милосердии, доброте и сострадании, тем хуже живется изгоям, униженным и нищим. Меня избрали, чтобы я помог утвердить в мире несправедливость, ложь, насилие. Только для этого нужна показательная эксдермация. И вот, когда я все это для себя уточнил, поднялся сильный ветер, а в мыслях моих зрело решение: "Пора кончать с этой нелепой жизнью!" А ветер становился все сильнее и сильнее, так что дверь сама распахнулась, и на пороге оказалась очаровательная девица в фиолетовом хитоне. Цвет ее хитона был настолько свежим и ярким, что я сразу же подумал: "Таким цветом набухает весной иудино дерево". Склонный к мистическим обобщениям, я решил, что это все не к добру. А девица между тем прошла в тень, так что огонь ее хитона сразу погас, села на стул и сказала:

— Я знаю, что тебя мучит. Ты боишься конечного результата. Ты думаешь о том, как огонь, если тебя будут сжигать, полоснет по живому мясу. Еще хуже, не спорю, прикоснуться окровавленными мышцами к земляным комьям. Ощущение, клянусь Брамапутрой, не из лучших. Но напрасно ты просчитываешь только худшие варианты. Может быть и иной финал. История знала немало случаев, когда человек с распятия шел прямо в благодатные топи, которые миряне называют хорошей жизнью. И твой Юст из Тивериады тому пример. Поговори с ним, авось будет какая-то польза.

Не успел я оглянуться, как передо мной оказался старый человек в иудейской одежде конца первого века по Рождеству Христову.

— Да, я Юст, тот самый непримиримый и бунтующий Юст, который в шестьдесят седьмом году был распят солдатами Тита Флавия Веспасиана. У меня в момент распятия, клянусь иудейскими пророками, не было выбора. Но раньше выбор был. Я мог бы бежать из Иерусалима. Мог покинуть Храм, но я этого не сделал, так как предпочел тогда умереть. Но, когда меня римляне положили на доску, сорванную с портала восточной стороны Храма, я благословил Господа, что мой крест есть последнее напоминание о Храме, и я проявил мужество и сказал: "Счастлив я". Распинавший меня римлянин понимал по-арамейски, он бросил молоток и убежал прочь. Тогда другой воин стал искать новые гвозди и не нашел и вынужден был вбить в мою левую руку старый ржавый гвоздь, который он вытащил из доски. Ноги мои не стали прибивать, так как не оказалось гвоздей. А вот в ладони мои они вогнали по гвоздю, и след до сих пор остался. Как только на улице сырость или пурга, так начинает ныть рука, потому что задели кость. Поэтому я тебя сразу предупреждаю. Виси на кресте спокойно. Не дергайся. Правую ладонь у меня отняли врачи, потому что, когда снимали с креста, римлянин сильно дернул за руку, надо было выдернуть сначала гвоздь, а потом уж снимать с креста, а с солдата какой спрос, да и где бы он взял гвоздодер или клещи, инструмента, конечно, не было, поэтому он воткнул свой меч в ладонь, чтобы сделать дырку побольше, и сорвал ладонь. И за это ему спасибо, а то я знал случаи, когда с крестов снимали самым варварским способом: шарах по ладони мечом, сколько я видел этих крестов с оставленными на них человеческими дланями! А мне повезло. Я и сам не знаю, как это произошло. Потерял сознание, помню только, что последнее мгновение было сладостным и мучительным, и спасительным, и благодарным. Я видел уже мертвых моих друзей и в последний раз поблагодарил Господа… Когда и как снимали меня с креста — не помню. Очнулся в лазарете. Это была огромная палатка, в которой я был один с доктором. Я спросил: "Кто меня спас?" Мне ответили: "Спас Иосиф бен Маттафий". Дикий стон вырвался из моей груди, но потом я смирился: так было угодно Богу. И я прожил после распятия сорок два года и девять месяцев. Так что и у тебя может быть такой исход.