Юрий Азаров - Паразитарий

— С этим я согласен. Но зачем же призывать к смерти, когда мы могли бы в качестве цели выдвинуть счастье людей! Да, именно через растление счастье человека.

— А, вот что вас смущает! Вы хотите изначально утверждать ложь. А вот этого как раз делать нельзя. Мы насытились по горло ложными идеалами. Затем нельзя подменять отдаленный идеал тактическими целями. Мы за открытую правду, а не ложь. Надо четко и ясно всем сказать, что такое Паразитарий, как в него попасть, кто окажется за его пределами, как его сохранить…

— Навечно? — подсказал я.

— И здесь вам недостает понимания, — улыбнулся Смолин. — Паразитарий выражает идею временного синтеза, который приведет к развитию нового основополагающего ТЕЗИСА, к всеобщей смерти, на основе которой только и может быть порождена новая жизнь.

— Ходят слухи, что эта новая жизнь уже сейчас выдается или будет выдаваться для мерлеев.

— Еще одно заблуждение. Теперь я понимаю, почему Мигунов так упорно намерен от вас избавиться.

— Вы могли бы как-то повлиять на Мигунова? — спросил я напрямую.

— Только не в этом вопросе. Мигунов заключил с нами трудовое соглашение на разработку программы по растлению детства и частично всех народов, исключая мерлеев. Вот если бы вы согласились участвовать в разработке какого-нибудь блока этой программы, тогда другое дело…

— Но я не специалист по растлению. Там ведь все же своя специфика.

— Специфику вы могли бы освоить.

— А потом, я не понимаю чисто юридической стороны вашей фирмы.

— Тут все очень просто. Мы — кооперативщики. Наша организация — совершенно уверенное социально-экономическое образование. Есть своя печать, счет в банке, лимиты, фонды и прочее. Заключаем договора как с предприятиями, так и с частным сектором. Все очень просто, как видите.

— Ну а с этими ВРД, ВЗИ, РДС в каких вы отношениях?

— В чисто деловых. Мы многих позиций наших компаньонов не разделяем. Например, у нас принципиально свой взгляд на демократию и на заморозку всяких там инициатив. Мы за более мобильные системы. РДС, реанимируя демократические свободы, фактически насаждает бюрократизм, создает новые бюрократические кормушки для ортодоксов и проходимцев. С этим мы будем бороться. Однако я вас не собираюсь агитировать. Вы подумайте. Нас интересует сейчас идея растления средствами утонченных форм бытия, как-то: хореография, искусство, дизайн. Вы, кажется, всем этим занимались?

— Да, — ответил я. — Я подумаю.

Смолин улыбнулся. Встал, давая понять, что беседа окончена. Я медлил с уходом. Он спросил:

— Вас еще что-то интересует?

— Да, меня давно уже мучает один вопрос. В каком отношении все эти свободно-кооперативные организации, в том числе и ваша, находятся с государством?

— На этот вопрос мы, как правило, не даем ответов, но… я даже не знаю, что вам сказать, впрочем, — тут он обратился к Ривкину, — Максим, объясни ему, а я ухожу…

Ривкин пристально смотрел вслед уходящему Смолину, а затем спросил у меня:

— Что вас, собственно, интересует?

— Непонятно мне то, как сосуществуют принципиально разные программы, государственная и кооперативная.

— Почему разные? — несколько раздраженно спросил Ривкин.

— Ну как, государство ратует за созидание, а вы за растление, оно призывает к равенству, а вы откровенно за расслоение общества, они выступают против спецльгот, а вы за новые льготы…

— Сразу чувствуется, что вы диалектики не знаете. Великая мерлейская диалектика учит и всегда учила — противоположности сходятся. Мы работаем на государство, а оно на нас — вот и все.

— Но цели же противоположные?

— Ничего подобного. Цели одни и те же. Словесное оформление разное — это другой вопрос. Когда государственный чиновник говорит о том, что надо созидать, он требует растления и уничтожения, когда он говорит о необходимости уравнять всех, он настаивает на жестком разграничении прав, когда он ратует за демократию, это означает, что он требует жесткую авторитарность.

— И это всегда так?

— Что всегда?

— Всегда надо понимать наоборот?

— Я вас не могу понять. Вы что, совсем не знаете диалектики?

— Знаю.

— Основное правило диалектики состоит в том, что любое утверждение надо понимать в зависимости от конкретных условий. В одних случаях любое «да» может означать «нет» или наоборот.

— А в каких случаях?

— Нет, я, дорогой, решительно отказываюсь с вами беседовать…

Ривкин пожал плечами и встал.

— Но простите меня, — искренне прошептал я. — Конечно же, я все понимаю и теоретически подготовлен недурно, но я не могу принять этот механизм сцеплений относительных явлений, которые даже в мозгу моем не оседают как постоянные субстанции, они в движении, и я не могу уследить за их переливами…

— Вот-вот, сейчас вы уже дело говорите, — улыбнулся Ривкин. — Не будем философствовать. Скажите, вы за растление? Только честно.

Я не мог солгать. Я молчал.

— Ага, молчите? Значит, сомневаетесь! Значит, правильно решается вопрос о вашей эксдермации. Видите, как складываются обстоятельства, вам даже собственная кожа недорога, а как я могу доверить вам целый блок нашей программы! Нет, извините я так и доложу руководству: неустойчив. Колеблется, хотя и не имеет порочащих данных.

Я уходил из ведомства, и мне было больно как никогда. Я чувствовал: все пропало. Никто меня не восстановит на работе. И никогда я не смогу понять эту сложную диалектику перехода «да» в «нет» и наоборот. А раз так, то не миновать мне, наверное, участи тети Гришиного Петьки.

— Зачем ты это сделал? — сказал я Ксавию, когда мы вышли из нашей Конторы.

— Какая разница, одной подписью больше или меньше? А потом, у меня не было выхода.

— Но ты предал меня. Твоя подпись стоит первой. Многие говорят, раз друг подписал, почему же мы должны оказать сопротивление.

— Не накручивай. Пойдем лучше перекусим. У меня есть кое-что в сумке.

Я плелся за Ксавием. Он шел впереди меня — сильный, крепкий, осторожно ступающий по мокрому тротуару. Изредка он оглядывался на меня, и я улавливал в нем едва скрываемое ликование: "Тебя уволили, а не меня".

За ужином он мне сказал со слезами на глазах:

— Пойми, не было выхода.

— Почему?

— Я пасынок в этой стране. Пасынок. Ты — сын, а я пасынок.

— Почему? — спросил я, хотя отлично знал, почему он так говорит.

— Я — мерлей, — сказал он. В голосе его, отделив горечь, я уловил и гордость. Он даже слегка расправил плечи. Я молчал. А он продолжал:

— Я приговорен. Что бы я ни сделал, как бы я ни поступил, я все равно буду виноватым, потому что я пасынок.

— Ты — пасынок, а все-таки уволили меня.

— Убежден, что это к лучшему.

— Ну и прекрасно.