Юрий Азаров - Паразитарий

— При чем здесь эстетика? — спросил я.

— А именно весь смысл в ней. Вы не задумывались над тем, почему нас до сих пор влекут те произведения, которые запечатлели не просто смерть, но длинные подступы к ней, затем непременно самый момент поведения жертвы? Катарсис может очистить жалкую душу обывателя только через смерть! И это впервые против воли своей доказал Нерон. Он, как никто другой, помог укрепиться христианству. Он, живой Антихрист, показал миру величие христианства. Он благодаря своей образованности, изысканному вкусу, музыкальности и артистичности, как теперь бы сказали, воздействовал на подсознание римлян. Говорят, была и такая сцена: Нерон, наряженный в шкуру волка, бросался на юную жертву, насиловал ее, а стыдливая девушка своими волосами прикрывала обнаженное тело. Позже Нерон отметит, что это предсмертное очарование юной жертвы ни с чем нельзя сравнить и ничто так его не возбуждало, как эта естественная стыдливость. На сцену выходил Дорифор, с которым Нерон сочетался законным браком. В жизни Дорифор выполнял роль сильного мужа, да и здесь, на сцене, он, облаченный в латы, с копьем в руке, защищал девушку, на которую набрасывалось возбужденное животное. Обесчещенная девушка издавала нечеловеческие вопли. Ренан по этому поводу заметит: девушка унесет с собой в вечность образ Антихриста с лицом, составленным из дикости, распутства, лицемерия, гордости и сумасшедшей радости!

— Вы какую-то чепуху несете! Он — изверг! Исчадие ада! Он возвестил культ вседозволенности! Он перешагнул все преграды!

— Правильно, и тем самым показал нам безграничность и человеческие возможности искусства!

— Да при чем здесь это?

— А при том, уважаемый пуританин, что у творчества и у любви свои законы. И в творчестве и в любви безграничны способы проявления добра и зла, и оба этих великих человеческих свойства проявляются лишь при том условии, когда человек выходит за рамки ограничений. Говорят, Нерон безумно любил мать, и он же убил ее. Было время, когда он сожительствовал с матерью, ибо хотел сыграть Эдипа в трагедии Софокла так, как никто до этого не играл. Он взял в наложницы блудницу, которая была похожа на его мать Агриппину, и в этом великое эстетическое начало — Нерон имел дело с образом матери. Он насиловал и терзал в любовных утехах ОБРАЗ. Подумать только, насколько величественно воображение этого императора!

— Нашла, я нашла, — сказала Любаша. — Вот это место у римского историка Светония. Он пишет: "А собственное тело он столько раз отдавал на разврат, что едва ли хоть один его член остался неоскверненным. В довершение он придумал новую потеху: в звериной шкуре он выскакивал из клетки, набрасывался на привязанных к столбам голых мужчин и женщин и, насытив дикую похоть, отдавался вольноотпущеннику Дорифору (за этого Дорифора он вышел замуж, как за него Спор), крича и вопя, как насилуемая девушка. От некоторых я слышал, будто он твердо был убежден, что нет на свете человека целомудренного и хоть в чем-нибудь чистого и что люди лишь таят и ловко скрывают свои пороки — поэтому тем, кто признавался ему в разврате, он прощал и все остальные грехи" (Светоний, с. 209).

— Ну и мужик! — рассмеялась Шурочка. — Какая неуемность! И прав, по существу…

Я сник. Ощутил в душе холод.

Агенобарбов поднялся. Он как бы подытожил:

— Убежден: своими кровавыми представлениями Нерон задал человечеству и новую эстетику, и новую философию жизни.

— Эстетика Нерона породила новую этику искусства, — продолжал Агенобарбов. — Впервые искусство было поставлено выше жизни. А жизнь, как материал искусства, выворачивалась наизнанку и облекалась в романтические одежды, представая перед зрителем или читателем в доспехах героического сурового реализма. Нерон говорил: "Если все лгут и лицемерят, утверждая, что они готовы отказаться от благ и быть нравственными людьми, то я не хочу лгать, ибо считаю, что всякое следование моральным догматам безнравственно".

— А кто, собственно, первым стал плести чепуху, будто искусство способствует формированию нравственного человека? — это Шурочка произнесла с нажимом, уже не ломая пальцы и не закатывая глаза, она смотрела прямо и чисто. — Нельзя отрицать, что искусство облагораживает преступника, делает его изощреннее, тоньше, преступные средства становятся изящнее, многостороннее. Я утверждаю, искусство никакого отношения не имеет к нравственности. Да и есть ли нравственность вообще? Назовите мне хотя бы одного нравственного человека, и я поклонюсь вам и ему в ноги! Нету такого человека. Что же вы молчите, Сечкин?!

— Что бы я ни сказал, вы все равно не согласитесь. Выше нравственности ничего нет. Только нравственное чувство может разрушить лживый и жестокий паразитарий!

— Паразитарий? А это еще что за штука? Дендрарий, террарий, гербарий, а вот паразитарий — этого я не знала, — пропела Любаша.

Я молчал. Ответил Агенобарбов:

— Гражданин Сечкин считает все наше устройство жизни паразитарным. Мы, служители искусства, паразитируем на невежестве народа, за счет нас паразитируют государственные чиновники и так далее. Он доказывает, что впервые паразитарий сложился как завершенная структура в первом веке нашей эры, как раз в годы правления Калигулы и Нерона.

— Один мой знакомый музыкант, — мечтательно проговорила Любаша, — живьем закопал свою возлюбленную, а потом проехал по могилке автомашиной. На месте захоронения он построил беседку и сочиняет в ней музыку. Знали бы вы, какая это музыка! Чтобы родилась такая музыка, ему необходимо было совершить преступление. Я согласна с Шурочкой: искусство и нравственность — это две никогда не пересекающиеся параллели.

— В Паразитарии… — подсказал я.

Эх, что тут началось:

— Вы эксплуатируете наше доверие!

— Вы и есть настоящий паразит!

— Вы ничем не хотите жертвовать для людей!

— Вы ни во что не верите.

— Не будем торопиться с выводами, — снова повторил свою любимую функционерскую фразу Агенобарбов. — Слушая вас, я уже решил ввести в спектакль эпизод с Лилой. Когда Лила подобно Бландине или Потамьене пошла на Крест, молодой офицер Луций Карудий был ослеплен ее красотой. Он бросился к ней и своим плащом укрыл обнаженное тело девушки. Нерон возмутился, потребовал, чтобы девушку тут же распяли, а затем живьем сожгли, предварительно облив ее оливковым маслом. Ни звука страдания не вырвалось из груди Лилы, когда солдаты вколачивали в ее белоснежные ладони огромные гвозди. Она тихо напевала: "И птичка находит себе жилье, и ласточка гнездо себе, где положить птенцов своих, у алтарей Твоих! Господи, услышь молитву мою, помоги нечестивым образумиться! Спаси их, Господи! Дай смерть долгую, чтобы прозрели безумцы, чтобы постыдились навеки. Да будут они, как пыль в вихре, как солома перед ветром. И буду славить имя Бога моего вечно. И язык мой всякий день будет возвещать правду Твою, ибо постыжены и посрамлены ищущие мне зла".