Юрий Азаров - Печора

— Это очень интересно, — поддержал меня Новиков. — Но сейчас не об этом. Мы хотим вас просить почитать в трех восьмых классах литературу.

— Сколько это будет продолжаться? — спросил я.

— Видите ли, — пояснил мне Новиков, не отвечая прямо на вопрос, — к нам должна была приехать одна литераторша. Но так случилось, что она.»

Новиков вдруг изменился в лице. — Кто же она, это литераторша? — спросил я.

— Приказ на ваше зачисление я отдам сегодня же, — вместо ответа тихо и даже зло проговорил директор.

Я вышел из кабинета. Подошел к стенгазете. Но букв не различал. Я ни одну секунду не сомневался в том, что литераторша, о которой говорил Новиков, это и есть моя незнакомка. Я вспоминал, с какой интонацией говорил Новиков, как он произносил слова. На следующий день я снова пришел к директору:

— А когда приедет новая учительница? — спросил я.

Новиков развел руками.

— А она была у вас?

— Была. Понимаете, случилось непредвиденное…

— А что случилось? — Я чувствовал, что поступаю неправильно. С какой стати он, Новиков, должен отвечать мне на такие вопросы. Но меня уже несло. И остановиться я не мог.

— Бы знакомы с ней? — спросил он.

— Нет-нет, — спохватился я. — Меня интересует, на сколько времени я должен рассчитывать…

Новиков посмотрел на меня пристально: уловил, должно быть, во мне странность. Так я думал, а впрочем, черт с ним, с этим Новиковым, и с заменой, ис обнаружением моей странности. С этой встречи с Новиковым стала исчезать моя тихость. Будто я порог иной жизни переступил. Взял да и сделал шаг в зону абсолютной тревожности.

И все-таки сам факт вот такого совершенно неожиданного столкновения с незнакомкой ошеломил меня. Это она должна была вместо меня войти сначала в восьмой «А» класс, потом в восьмой «Б», потом в восьмой «В». Она должна войти, тихая, великая, в бело-розовом, а может быть, в черном или пепельно-синем, войти и внести в класс пушкинскую осень, пушкинскую весну, пушкинскую морозную пыль, и пушкинских бесов ввести, и пушкинскую светлую печаль. Войти вместе с чудным неземным запахом, войти в сиянии солнечного дня и в пасмурно-синей хмурости низкого неба, войти в изысканно-нежные тона морозного утра, когда в восьмом «А», что с солнечной стороны, все дышит такой гармонией, что так и хочется не добавлять чего-либо от себя, а, напротив, черпать и черпать из милых детских лиц, чтобы чище и чище становилось у тебя на душе, и в восьмой «Б» войти, что с затененной стороны, где иная изысканность, тонкая изысканность покоя, войти в восьмой «В» класс, где яркость тонов полыхает пышущим здоровьем, веселым гвалтом, где цвет и звук соединились в один сплошной гудящий гул.

Я всегда переступал порог этих трех классов с легким волнением, иногда с сильным волнением, иногда едва не со слезами на глазах. Я переступал порог этих классов, точно надеялся услышать тонкий запах османии, услышать долгожданные слова:

— Простите, я уже приехала и буду вести уроки.

— Это необыкновенно! Хотите, я вам расскажу о ребятах.

— Конечно.

— Странно, но я вижу эти классы в цвете, в звуках. Это, знаете, так мелодично. И я так ждал. Вам непонятно?

— Нет, очень даже понятно. Я сама немножко пишу и рисую.

И я рассказываю о том, как еще там, в северном поселочке Соленга, увлекла меня идея гармонически развить детей, и как только великая идея и великое подвижничество могут вызвать к жизни самые наилучшие воспитательные средства.

Я об этом расскажу ей, о том, что старые формы общения с детьми изжили себя, что настоящая детская самодеятельность тогда может получиться, когда она насыщена истинным духовным содержанием.

— А что значит истинное? — спросит она, И я отвечу:

— Истинное — это значит истинное. Я пока что по-другому не могу объяснить. Я научился различать истинное в детских лицах. Когда их лица становятся добрее и, главное, светлее, значит, мы на подходе к истине…

— Вы опять о цвете? — спросит она и улыбнется.

— А вот здесь не о цвете, а о свете речь идет. Это не одно и то же. Цвет — это лишь внешнее выражение формы, а свет — это духовность в развитии, это нацеленность на будущее. Я всего лишь несколько недель занимаюсь с детьми в Печоре и не могу не восхититься тем потоком света, который буквально захлестнул меня. Там, в Соленге, я имел дело с сельскими детьми, этакими тугенькими грибочками, попробуй подступись к ним, их души так плотно прикрыты, что подступиться к ним почти невозможно. Они берегут свое и не хотят пускать в свой мир посторонних. Они сама природа, не терпящая вмешательств извне. А здесь совсем другое. Здесь большинство детей продукт активных вмешательств культуры. Их напичкали музыкальными гаммами, художественными представлениями, они побывали в музеях, начитались различных книжек, насмотрелись всего в жизни, и, если хотите, весь этот почерпнутый ими материал закупорил их источники света…

— И вы пришли им на помощь?

— Не смейтесь. У каждого ребенка острая потребность творить настоящее добро, искать настоящую истину, учиться чувствовать настоящую красоту.

— И вы хотите весь этот мир организовать?

— Нет, я хочу наполнить каждого таким духовным содержанием, чтобы дети, когда они встречаются без нас, продолжали бы начатый с нами диалог о развитии человеческой культуры.

— Выходит, у них нет права на свой собственный диалог?

— Это как раз и есть главная цель — сделать их рост диалогическим, а не монологическим.

— Это что-то новое?

— Нет, это забытое старое. Гармоническое развитие не есть запоминание суммы знаний о музыке, литературе, технике. Это прежде всего страстный поиск истины, это гармония с другими, с природой, культурой, с людьми и с самим собой.

— С самим собой?

— Это самое главное. Гармонии с самим собой не достигнуть лишь средствами «парного» общения. Ребенок должен не приспосабливаться к другим, а воссоздавать в себе самом развитие человеческих идеалов. Это воссоздание в себе культуры и опыта приближения к идеалу и есть воспитание.

— Потому вы и к истории пришли?!

— Я восхожу с детьми на гребни исторических исканий. С вершин становятся обозримее поиски прошлых поколений.

— Только прошлых?

— Вы знаете, я вычитал у Макаренко одну мысль. Он писал письмо своей возлюбленной: «Вышел я вечером во двор колоний: у моих ног лежал созданный мною мир…»

— Не находите ли вы в этой фразе некоторое суперменство?

— Нахожу. Иногда я и себя ловлю на том, что любуюсь своим самоосуществлением в детском общении.

— Вы против сильной личности?

— Я за сильную личность — и педагога, и ребенка!

— Вы экстремист?

— К несчастью, я еще не освоил полутонов, а это так важно. Кстати, вы знаете, какие тона преобладают у Пушкина?»