Юрий Арабов - Биг-бит

— Я, пожалуй, соберу новую группу, — бухнул вдруг Фет.

Бухнул оттого, что Рубашея за это время нисколько не изменился. И в сорок он остался мальчиком, готовым слабать хоть биг-бит, хоть рок-н-ролл, в зависимости от настроения.

— И правильно! — обрадовалась Настя. — А то нечего слушать. Попса не в счет, альтернатива приелась, а битлы… Не будешь же слушать сто лет одних битлов!

— Расскажи мне про свою общину, — потребовал Фетисов. — Значит, вы антиглобалисты?

— Мы — зеленая самооборона. И обороняем мы лес. От жирных индюков совдеповских нуворишей!

— А почему именно лес?

— А что есть еще в России, кроме леса?

Фет задумался и вдруг изрек:

— Кроме леса в России есть водка, православие и литература XIX века.

— Все? — терпеливо спросила Настя.

— Кажется, все. Получилось четыре кита. Водка-то останется в любом случае.

— А леса хотят вырубить! — застонала она. — Ты представляешь Россию лысой?

— Нет.

— И я нет. А у нас теперь осталось только пять процентов девственных лесов. На такую страну — всего пять процентов! Китайцы вывозят к себе приамурскую тайгу, финны оголяют Карелию.

— Да не в китайцах дело! Алчность! Алчность русского человека, — голос Фетисова сорвался, потому что об алчности, в частности своей, он думал довольно часто.

Действительно, с лесами в этот год творились чудеса. По Владимирской области стоял стук топоров. К магазинам, торгующим дачным сырьем, выстраивались очереди перегруженных лесом машин из Костромской, Ярославской, Ивановской областей. Доски уходили со свистом. Народ нищал, но нищал как-то странно, выстраивая многочисленные курятники, хатенки и домушки, над которыми, как шапки Мономаха, возвышались четырехэтажные особняки начальства. Лесные опушки, где веками собирали белые грибы, за месяц превращались в мусорные свалки.

— Просто все уже разворовали, — сказал Фетисов. — Остался один лес. Его и доворовывают.

— А мы не дадим.

— Как?

— Есть свои методы. Пикеты, листовки…

— Насилие, — подсказал Фет.

— Именно. Приезжай к нам, стройся и живи. Чистая вода, хвойный лес, грибы и ягоды.

— Почему зовешь? Ты ведь, кажется, не любишь мужчин, — предположил вдруг Фетисов, ориентируясь на смутное чувство, возникшее в нем от крашеной.

— Но ты не мужчина. Ты — Фет, — нежно произнесла попутчица. — Будешь нам на гитаре играть!

Федор Николаевич печально улыбнулся, как улыбается калека, которому предлагают потанцевать.

— А по поводу мужчин… Меня ведь отчим воспитывал!

— Значит, я догадался! — обрадовался Федор своей интуиции.

Он вспомнил Лешека, как тот спрыгнул с балкона. Мама после этих бурных событий сильно сдала, и у нее появилось что-то, похожее на нервное расстройство. Она умерла в 1988-м, через год почила ее сестра, прописанная в Москве с помощью Дикции — иногда сердобольного Леонида Ильича. И этим, похоже, окончилась полоса смертей в его жизни.

— Я ведь женат, — признался Фетисов. — И сынишка есть.

Он думал, что этим обидит свою попутчицу.

Но Настя довольно благожелательно откликнулась:

— Так давай к нам вместе с семьей! Только учти, у нас есть запреты. Пить нельзя. Ругаться матом нельзя. Все помогают друг другу и живут общим делом!

— Отлично. Я давно об этом мечтал!

— А пароль у нас какой, угадай!

— Кедр? — предположил Федор.

— Мимо.

— Дуб? Ольха?

Настя Эппл хохотнула.

Лес кончился. Впереди показались низкие дома внешне безлюдной Симы.

— Высади меня у магазина. Нужно затовариться.

Федор подкатил к бывшему сельпо, возле которого чернел заляпанный грязью велосипед. Осадил скакуна и заставил его встать у обочины.

— А ведь ты мне все наврала! — предположил он, открывая дверцу машины. — Нет у тебя никакой команды. Ты одна такая. Студентка какого-нибудь актерского вуза. Щуки, например. Ты ведь из Щуки?

— Так какой же пароль? — улыбнулась крашеная, не отвечая.

Фет не нашелся и молчал.

— Леннон! — вдруг выстрелила Настя Эппл.

— Маккартни, — машинально откликнулся Федор.

— Точно! Вот мы и узнали друг друга!

Фетисов нажал на педаль газа. И вдруг услышал ее последние слова:

— Только есть еще Джим Моррисон и Курт Кобейн!

— Я знаю, — пробормотал он.

— И Йорк! — прокричала она вослед. — Из новых — Йорк! Как ты забыл?

— Я помню!

Федор Николаевич сделал на площади круг почета и поехал в противоположную сторону.

— Я знаю, — повторил он сам себе. — Знаю, что жизнь не кончена.

Навстречу ему неслись зеленые леса, которые собиралась защищать Настя Эппл.

Луч заходящего июльского солнца прошил ветровое стекло и прилипшую к нему мошкару. Он вошел вовнутрь Федора Николаевича, прорезал насквозь его мятежную душу.

— Я знаю, — снова повторил он, ловя себя на сентиментальности, которую презирал и любил обличать в других.

Луч, задержавшись у границы мироздания, побежал дальше, так, что даже Эйнштейн не мог бы его догнать.