Эдгар Доктороу - Клоака

— По меньшей мере… где-то около тридцати миллионов долларов.

— Вам кажется реальной эта цифра?

— Ну пусть не тридцать, но никак не меньше двадцати пяти, за это я могу поручиться.

— Но такая сумма обязательно должна находиться в банке, а значит, она лежит на чьем-то счету. Его можно найти и деньги тоже. Они просто не смогли бы израсходовать все без остатка, уж очень велика сумма.

— Я согласен с вами.

— Деньги наверняка находятся в одном из банков мистера Твида. Я говорил об этом с федеральным окружным прокурором. Я пытаюсь убедить его вызвать кое-кого в суд. Но для этого надо иметь на руках нечто конкретное.

— Но почему, собственно говоря, Твид и его дружки попросту не прикарманили деньги?

— Они бы охотно сделали это, если бы захотели. Но, видно, рассчитывали на нечто большее.

— На что — большее? — произнося эти слова, я понял, что он имел в виду. Окружение Твида решило довести свои непомерные амбиции до самой последней, крайней степени. Если бы эти люди не были тем, кем они были — самодовольными, ограниченными, смешными типами, страдавшими манией величия (этот тип людей управляет нашей великой республикой), — то они моментально превратились бы в полное ничтожество, они просто перестали бы существовать.

— Пока Сарториус на свободе — деньги неприкосновенны, — сказал Донн. — Вот почему, если мы надеемся спасти какие-то суммы для Сары — я хочу сказать, для миссис Пембертон и ее сына, — мы должны конфисковать деньги и одновременно упрятать в тюрьму Сарториуса. Пока Круг и самого Твида притянут к суду, пройдет несколько месяцев. До тех пор они будут лелеять надежду сохранить в неприкосновенности свой самый главный секрет.

Надо сказать, что меня несколько успокоил трезвый анализ Донна, которому он подверг этот коварный заговор — анализ основывался на знании законов, был практичным и реальным, он ставил проблему в плоскость решения, вполне достижимого. Моя же голова была словно в жару, я попросту был одержим этим делом и к трезвому анализу не способен. Меня преследовали призраки, о которых я услышал от Мартина… Я не мог избавиться от мыслей о стариках, населявших невиданную оранжерею. Но меня преследовали не видения, а наука. Наука с большой буквы. Я понимал, что самое страшное — это неопровержимая реальность происшедшего. Все мои страхи стали одним непрекращающимся ночным кошмаром. Ко всему, я лишился своей профессии, смысла своего существования… своей обычной самонадеянности. Мне было легче от того, что невозможность выразить себя печатно я расценивал как искупительную жертву. Жизнь представлялась мне тогда как неизбежный недуг познания… чума, которая поражает всякого, кто соприкасается с этой страшной болезнью.

Самое же ужасное состояло в том, что единственной надеждой не сойти с ума от столкновения со знанием, было беспредельное расширение этого знания, все большее и большее проникновение его мертвящим духом. Чтобы придать себе мужества, я пустился на хитрость, вообразив, что такое познание — это род инициации, своего рода духовное испытание, и что, когда ужас достигнет невыносимой степени, он внезапно кончится, и вот тогда в душе воцарятся свет и благодать, я смогу тогда наслаждаться миром — этим Творением Господним — не думая о тяготах реального знания до самой смерти. Так веселится пьяница, не думая о губительном воздействии алкоголя на его печень. Я не слишком религиозен, но с детства впитал догмы шотландских пресвитерианцев и поэтому не мог вполне серьезно поверить в сказку, которой пытался сам себя убаюкать. Я придумал ее с единственной целью — подобно Донну сохранить способность практически мыслить и действовать. Мы собирались в доме Тисдейлов, набравшись решимости выслушать все, что расскажет нам Мартин. В первую очередь нам надо было узнать, где находится странная лечебница доктора Сарториуса. Имелись и другие вопросы. Нам показалось, что Мартин был настолько подавлен интеллектом доктора, что готов сознательно сотрудничать с ним и работать на него. Но мы-то знали, что нашли его в подвале, в одиночной камере, умирающим от голода и истощения. Что произошло с Мартином, как вообще все это могло случиться? Донн не хотел подвергать Мартина формальному допросу с пристрастием, молодой человек был для этого еще слишком слаб. Единственное, что нам оставалось, — набраться терпения.

Вдвоем с Донном мы подолгу просиживали около Мартина, считая неразумным заставлять женщин слушать продолжение его рассказа. Молодой Пембертон поведал нам, что со временем он стал думать о Сарториусе так, как делал бы это сам Сарториус — то есть с поистине научной беспристрастностью.

— Я отстранился от собственной личности, я просто забыл о ней, — говорил он. — Мой отец? Это же абстракция, тварь, совершенно лишенная души и не стоящая того, чтобы тратить на нее силы и заботиться о ней. Интерес представляло только его тело — как объект научных опытов. Сарториус никогда не пытался меня в чем-либо убедить, нет, действительно он ничего от меня не хотел и ни к чему не принуждал… Мы заключили с ним джентльменское соглашение, и в результате я получил возможность узнать его сокровенные мысли.

— В чем заключалось это ваше джентльменское соглашение? — спросил Донн.

— Я обязался не пытаться бежать из своей тюрьмы и не вмешиваться в ход научных экспериментов. В обмен на это обязательство я получил полную свободу перемещения внутри здания… Я оставался в приюте на правах гостя. Симмонса это соглашение, мне казалось, не слишком радовало. Сарториус, как я понял, мало что смыслил в том, что не касалось его науки, и очень нуждался в людях, которые могли защитить его вненаучные интересы. В этом человеке не было ни хитрости, ни коварства. Он с пониманием и очень человечно относился к тем людям, которые искренне стремились понять, чем он занят.

В этой своеобразной лиге бессмертных состояли семь джентльменов. В один прекрасный день один из них умер. На самом деле умер, и доктор Сарториус пригласил меня присутствовать при вскрытии. Он произвел его на железном столе с приподнятыми краями и с водостоком в изножье. С потолка свисала гибкая трубка с душем на конце, из которого, непрерывно орошая труп, стекала холодная вода, предохраняя тело от разложения. Доктор попросил меня снять душ с потолка и, взяв в руки раструб, направлять струю воды туда, куда он мне скажет. Не могу точно сказать, делал ли Сарториус то, чем обычно занимаются судебные медики, но я почему-то в этом сомневаюсь. Доктор вскрыл грудную клетку и внимательно осмотрел легкие и бронхи. Затем настала очередь сердца. Сарториус извлек его из грудной клетки, тщательно осмотрел и заявил, что ни в легких, ни в сердце никаких изменений нет — они совершенно нормальны. Труп выглядел как-то необычно, так мне, во всяком случае, казалось. Лицо покойника безмятежное и неподвижное, на лбу ни одной морщины. Он был человеком среднего возраста, намного моложе остальных клиентов доктора Сарториуса. Это удивило меня. Между тем доктор продолжал работать и комментировать свои находки: