Эдгар Доктороу - Клоака

Мартин сел за стол, стоявший у меня за спиной, рядом с крупной полной женщиной, одетой в весьма экстравагантное платье, по поводу которого Мэдди уже успела шепотом высказать мне свое изумление. Я слышал, как Пембертон представился и попросил даму описать, во что именно она одета, — как выразился хитрец, для просвещения читателей отдела светской хроники.

— Платье сшито из розового атласа, — охотно затрещала женщина, — здесь вы видите три плоеные оборки, каждая из которых окантована по низу белым кружевом.

Да, именно так обсуждают наши дамы свои наряды.

— Ваш… розовый… атлас, — бормотал Пембертон, усваивая сказанное.

— Шлейф оторочен мехом ламы, и по краям обшит крупным жемчугом, как и юбка и греческие рукава. Корсаж, юбка и шлейф отделаны белым шелком.

— Да, да, шлейф из меха ламы, — проговорил Пембертон и, вжавшись в спинку стула, постарался уменьшиться в размерах.

Я ощутил сильный толчок — это дама, вскочив, двинула своим стулом мой.

— Шаль сшита из брюссельских кружев, — продолжала она, — веер отделан жадеитом. Носовой платок из алансонского шелка, а вот этот камень, — она вытянула на свет божий каплевидный бриллиант, висевший на цепочке между ее могучими грудями, — подарил мне по случаю этого бала мой дорогой муж, мистер Ортли.

Она указала царственным жестом на лоснящегося джентльмена с усиками, сидевшего за тем же столом.

— В камне столько карат, что, я думаю, об этом не следует упоминать в прессе. Надеюсь, вы правильно напишете мою фамилию? Не надо произнести ее по буквам?

В этот момент Пембертон увидел меня, вспыхнул до корней волос и одарил меня гневным взглядом. Правда, он тут же вознаградил себя, схватив с подноса проходившего мимо официанта бокал шампанского. Признаюсь, я едва удержался от смеха. Мне было стыдно, я же знал, какая ранимая у Мартина душа. К счастью, внимание миссис Ортли было отвлечено появлением в зале модного баритона. Зазвучали аплодисменты. Официанты приглушили свет. Сказав Мэдди, что пойду покурить, я последовал за Пембертоном, который скрылся за аркадой, обрамлявшей зал.

Я остановился в тени растущей в горшке пальмы, чтобы зажечь сигару, и вдруг услышал голос Пембертона.

— И кто же этот человек, который отрицает бессмертие?

Ответ раздался со стороны огромного силуэта, в котором я угадал друга Мартина — художника Гарри Уилрайта.

— Одно глупое ракообразное в зале — миссис ван Рейн. Дама в голубом.

— Напиши лучше портрет миссис Ортли в розовом платье, — посоветовал Мартин. — Ты станешь нашим Гойей и прославишься.

— Лучше я напишу весь этот дурацкий бал и стану нашим Брейгелем, — заявил Гарри Уилрайт.

С того места, где стояли оба друга, была прекрасно видна сцена. Пел баритон. Мне кажется, он пел «Erlkцnig» [1] «Лесной царь» (нем). — Прим. пер. Шуберта. «Du liebes Kind, komm geh mit mier! Gar schцne Spiele spiel ich mit dier…» «О, милое дитя, идем со мной, чудесные игры ждут нас с тобой…»

— К черту искусство, — провозгласил Гарри. — Пошли найдем какой-нибудь приличный бар или салун.

Они пошли к выходу, и Мартин сказал:

— Мне кажется, я схожу с ума.

— Этого следовало ожидать.

— Ты никому не говорил?..

— Зачем мне говорить? Мне даже думать об этом не хочется. Меня это тоже очень сильно ударило по голове. Тебе повезло, что я не отказываюсь об этом говорить с тобой.

Последние фразы были произнесены таинственным шепотом. Потом они ушли.

Если бы не Мэдди, которую надо было отвезти домой, я последовал бы за ними в салун. Эти два друга пьянели совершенно по-разному. Мартин в таком состоянии становился одержимым какой-либо идеей, подчиняя все свои помыслы одному-единственному намерению. Пьяный же Гарри превращался в сластолюбца — его сладострастие разгоралось, но этого здоровяка можно было легко отвлечь, и он либо веселился, как дитя, либо становился плаксивым, как женщина, — смотря по тому, какой предмет привлекал в данный момент его внимание. Мог Уилрайт и нахулиганить. К тому же физически он был намного сильнее, чем его хрупкий приятель. Но силой воли Мартин превосходил Гарри. Все это стало ясно мне далеко не сразу. В тот же момент я ощутил какую-то манящую неизвестность, неизвестность, принимающую неясные очертания, как это бывает, когда в темноте видишь силуэт, который можно определить лишь словами: «Там что-то есть». Больше я тогда ничего не понял. В последующие недели я едва ли отдавал себе отчет, что слишком давно не вижу Пембертона в своем кабинете. Я замечал, конечно, что книги, которые я собирался дать ему на рецензию, постепенно накапливались, вырастая в довольно высокую стопку. Но современная городская жизнь не терпит длительных переживаний. Вас на какую-то минуту охватывает чувство, что вы стоите на пороге озарения, но тут появляются неотложные дела, и вы забываете о своих открытиях. Господи, да явись в Нью-Йорк сам Иисус Христос, мне все равно пришлось бы выпускать мою проклятую газету.

Так что только по милости «Атлантик» и Пирса Грэхема я снова вспомнил о своем лучшем независимом сотруднике. Я не понимал, почему он исчез, и мне страстно захотелось это выяснить. Тому могло найтись очень простое объяснение, но при желании их можно было измышлять дюжинами, хотя в конце концов я убедил себя отказаться от такого изобретательства. Совершенно очевидно, что для начала надо разыскать друга Мартина и хранителя его секретов Гарри Уилрайта. Короче, я уцепился за эту идею. Я довольно хорошо знал Гарри и не доверял ему. Он был пьяница, бабник и совершенно инфантильный тип. Под нечесаной, спутанной гривой его волос видны были налитые кровью глаза, жирные щеки, мясистый нос, полные губы и двойной подбородок субъекта, который всласть ест и пьет, одновременно прикидываясь этакой жертвой и мучеником от искусства. Учился он в Йельском университете, его и окончил. Имя себе сделал на гравюрах, которые присылал с полей сражений Гражданской войны в «Хаперс уикли». Как потом выяснилось, на войне он не был и пороха не нюхал. Он просто собирал наброски, которые присылали с войны другие художники, и делал с них гравюры в своей мастерской на Четырнадцатой улице. Само по себе это, конечно, не было преступлением. Но когда люди восхищались его работами, думая, что они выполнены под обстрелом, он не говорил им, что единственные враги, которые когда-либо его обстреливали, — его кредиторы. Гарри обожал дурачить людей и врал просто так, из любви к искусству. Предки Уилрайта в течение почти двухсот лет были церковными проповедниками, холодно вещавшими с амвонов, и я никогда не поверю, что поза иронического превосходства, которую принял Гарри, не была в какой-то степени конечным выражением снобизма его новоанглийских предков.