Зоя Журавлева - Кувырок через голову

Ася слегка даже обиделась, что ему все время мешает дочь.

Но папа, наоборот, расцвел.

— Вот и прекрасно! — весело сказал папа. — Мы с Асей вас сейчас великолепно отснимем. Аська, давай ставить свет!

И пока они устанавливали аппаратуру, нужную для работы, артист Стурис задумчиво сидел в кресле, а над ним, молчаливый и гордый, будто сидя парил красавец попугай. Красный, зеленый, синий.

Потом Стурис вздохнул и сказал:

— Может, его Мурманскому траловому флоту подарить, как вам кажется, Юрий Георгиевич?

Папа от неожиданности чуть не уронил аппарат.

— Почему — именно Мурманскому траловому?

— Ну, не знаю. На какой-нибудь сейнер. Море. Стихия. Они ко всему привыкли.

— Может, вы и правы, — засмеялся папа.

Тут у Аси в руках ярко вспыхнула лампа, и папа сделал первый снимок.

Ася убиралась у себя в комнате.

На диване Богданов что-то строил из кубиков. Впал сегодня в детство. Лариса (ну, по паспорту она — Нюра) спала на подушке, свернувшись клубком. Хвост у Ларисы вздрагивал, значит, что-то ей снилось. Этот хвост особенно всем не нравится, что он голый. Но он никакой не голый, а наоборот — бархатистый, надо только вглядеться. Никто не желает вглядываться, сразу: «Фу, какой хвост!»

Ася влажной тряпкой протерла подоконник. Ткнула этой тряпкой Фингалу в нос, чтобы он чувствовал. Это чьи, интересно, лапы на подоконнике? Их теперь оттирай! Фингал ничего не понял. Решил, что Ася играет. Выхватил тряпку и носится с ней по комнате.

Глупый еще! Ася пока занялась столом.

Чтобы был порядок. Ни одной ненужной бумажки нигде не валялось. Ненужных у Аси вообще нет, но это долго объяснять. Ася просто сгребла их в ящик и сверху аккуратно прикрыла тетрадками. Теперь порядок! Мама иногда заглядывает. Но, конечно, не роется. Рыться в чужом столе — это неделикатно, все равно как прочесть чужое письмо. Мало ли что у человека в столе? Может, личная тайна, каждый имеет право на свои тайны. У Аси особенно интересного ничего нет, чтоб такая уж тайна. А вдруг? Например, в самом нижнем ящике лежат записки, которые прошлой весной ей ребята писали в больницу. Богданова, например, записка: «Дарагая Ася! Как чустуишь? Я учусь плохо. Жилаю счастя. Богданов». Но эти записки мама читала, Ася сама давала…

Теперь фломастеры надо собрать в коробку. Вдруг уже не пишут? Ася взяла и попробовала на зеркале. Ух, здорово как на зеркале! Увлеклась и во все зеркало нарисовала красную лошадь, которая танцует на задних ногах и еще в синей шляпе.

— Посмотри! — сказала Богданову.

Богданов поднял голову от своих кубиков:

— Ну, лошадь…

— А чего она делает?

— Служит, — сказал Богданов и снова уткнулся в кубики.

— Она собака, что ли? — засмеялась Ася. — Ты что строишь? Построй ей конюшню!

— Ладно, — вяло кивнул Богданов. — Сейчас построю.

Надо пол еще подмести. Ася взялась за веник. Фингал тоже сразу взялся. Стали этот веник трясти. Тут вошла мама:

— Ну, Лапин, заканчиваешь?

Кроме Чингисхана, мама зовет Асю «Лапин» и еще много как зовет, всего сразу не вспомнишь. Ей одни и те же слова быстро надоедают, вот она новые и придумывает. Придумает и Асю зовет.

— Почти, — Ася вырвала у Фингала веник, вернее — что от него осталось. — Догадайся, кто у нас в комнате?

— Сейчас догадаюсь, — сказала мама. — Ты, я, Вадик Богданов, Фингал, чечетки в клетке, Лариса, она же — Нюра, и танцующая кобылица Суспензия, вроде — все?…

— Все, — засмеялась Ася. — А куда она идет?

— Ну, во-первых, на улице очень жарко. Дома даже белые, такое солнце. Даже тени от домов белые, они выгорели. А у нее шляпа с большими полями, и ей прохладно, будто наелась мороженого. Идет она, безусловно, к своей дальней родственнице, ослице по фамилии Валаамова, которая торгует на углу Конюшенной площади мятными пряниками и пять раз на дню чистит зубы жесткой щеткой…

— А почему — пять раз?

— Чтобы не так было мятно во рту.

— А почему — жесткой?

— Чтоб зубы блестели, — объяснила мама. — Даю тебе еще десять минут, чтоб навела шик-блеск. Хватит?

— Хватит, — сказала Ася. — А можно, я ее не буду стирать?

— Зачем же стирать? — удивилась мама. — Мы ее папе подарим на день рождения следующей осенью девятнадцатого сентября.

— До следующей осени она сама слезет, — сказал с дивана Богданов.

— При живости ее нрава — пожалуй, — легко согласилась мама. — Но мы посмотрим, чтобы она далеко не ушла.

Улыбнулась Богданову, и уже ее в комнате нет.

— Неправда все, — мрачно сказал с дивана Богданов.

Он был сегодня мрачный. Все собирался домой, но не уходил. Ужинать тоже не стал. Папа предлагал его проводить, потому что уже темно. Но Богданов сказал, что он не боится, просто ему еще рано.

Пол теперь блестел, как зубы ослицы по фамилии Валаамова.

Осталось только у чечеток убрать. Ася открыла клетку. Мадам сразу выпорхнула, прямиком полетела на люстру, села и стала качаться. Толстый Паскаль глупо метался в открытой клетке. Как всегда, не мог найти выход. Мадам нежно позвала его с люстры. Паскаль, как последний идиот, верещал и бился об прутья. Мадам терпеливо звала. Привыкла, что муж у нее такой идиот. Все же не выдержала. Быстро порхнула обратно в клетку и выскочила назад. Показала, как надо! Пуговица от старого пальто, кажется, поняла бы! Но Паскаль не понял. Забился опять в истерике.

Ася наклонила клетку и вытолкнула его.

Думаете, он полетел на люстру, где тепло, светло и призывно поет Мадам? Нет, он спикировал прямо Фингалу на голову. Уселся между ушей и начал орать. Лариса сразу проснулась, как пружина. Раздула усы и побежала к Фингалу. Ася махнула веником. Паскаль бездарно взлетел, покрутился в воздухе и с размаху бухнулся куда-то на книжную полку. Никаких ниток там сроду не было. Но Паскаль нашел! Запутался в нитках ногами и задергался, как дергунчик.

Пришлось опять его сунуть в клетку.

В клетке он жадно набросился на еду, точно его всю жизнь морили голодом, а тут он набрел на скатерть-самобранку, которая вот-вот исчезнет. Налопался. Заорал. И опять забился об стенки.

Нет, чем дольше Ася смотрела на этого идиота Паскаля, тем больше она соглашалась с папой — чечеток срочно надо дарить хорошему человеку, у которого, кроме них, никого в квартире не будет. Сначала-то она была против. За Мадам все были спокойны. С ее умом! Но беднягой Паскалем сильно интересовалась Лариса. А Мария-Антуанетта глядела на него, не мигая, и нехорошо облизывалась. Как известно, воробьями она иногда закусывает на крыше. Паскаль же, как нарочно, норовил гулять по полу, исследовал своим глупым носом паркет…

«Птицы не приживаются почему-то…» — вздохнула про себя Ася. И с удовольствием подумала про Бориса Аркадьича Бельмондо, который умел за себя постоять и вполне бы прижился, если бы они все — мама, папа и Ася — могли поставлять ему к каждому обеду ведро свежих дождевых червей, успевали бы соскребать после него с паркета и могли предоставить Борису Аркадьичу потребное для его полноценного физического развития количество хрустальных ваз, которые бы он, развиваясь, скидывал крыльями на пол. Но в доме была только одна ваза — папе с мамой подарили на свадьбу, — и с этой вазой Борис Аркадьич легко разделался в первый же вечер.