Юрий Азаров - Новый свет

— Не всегда.

— Как так?

— Очень просто. У нее для этого свои защитные свойства.

— Какие?

— Этого не должен знать ни один мужчина.

— А ты знаешь?

— Это знают все женщины.

— Если все женщины, то и все мужчины.

— Совсем не обязательно. Есть тайны вечные. Ты же не знаешь, почему ты стыдишься днем той искренности, какая была ночью.

— Знаю, но не совсем.

— И я знаю, но не совсем.

— Значит, терзаться не нужно?

— Нужно.

— Если бы ты заговорила, Манечка! Почему я должен придумывать все это?

Машина остановилась. Подбежали Каменюка, Злыдень, Сашко с ребятами прибежал. Манечку Злыдень так легко подхватил на руки, и ничего она не сказала, только глубокий смех волной тяжелой мягко прокатился по мягкому инвентарю и лег, растекаясь, у моих затекших ног.

— Слухайте сюды, — сказал запыхавшийся Каменюка. — На чердаке хтось ховаеться. Дитвора якась…

Мы с педагогами прервали наши вечерние педагогические занятия и отправились по следу. Через несколько минут на нашем первом педагогическом совете стояло трое ребят. Слава Деревянко, высокий, ладно сбитый, с огромными красными кулачищами, с приглушенным, недоверчиво-дерзким взглядом, весь в напряжении, точно от сиюминутных решений зависит вся его судьба. Рядом со Славой — до бесконечности симпатичный и смешной мальчуган лет одиннадцати, не огненно, а солнечно-рыжий, с добрыми синими глазами, это Коля По-чечкин, а рядом с ним, то и дело переминаясь с ноги на ногу, стоял Толя Семечкин, тоненький, худенький, совсем акварельный мальчик лет тринадцати. Отвечал за всех Слава Деревянко:

— Мы решили сами посмотреть на школу. Понравится, будем здесь учиться, не понравится-возьмем документы обратно.

— Ну и как? — спросил Волков.

— Здесь лес и речка — чего еще надо?

— Тут будет нелегко, — заметил Смола. — Дисциплина, занятия спортом, труд в мастерских…

— А станки какие у вас есть? — спросил Толя Семечкин. — Я на токарном уже работал.

— А автоделу будут обучать?

— А я собак люблю, — сказал вдруг Коля Почечкин, и почему-то все неожиданно рассмеялись.

Слава строго посмотрел на всех, а Коле Почечкину сказал:

— Коль, я на чердаке ножик перочинный забыл, сходи-ка…

— Ты хочешь им рассказать про моего папку? — спросил Коля и едва не заплакал.

— Здорово ты мне нужен со своим папкой, — нетерпеливо ответил Слава, выталкивая Колю Почечкина на улицу. Когда Коля вышел, Слава быстро заговорил: — Он нормальный, это его учителя не любили и отдали в придурковую школу, а он нормальный и соображает очень здорово, а отец его под поезд бросился, вот он такой и стал непонятный и смешной…

Слава еще бы что-то, наверное, сказал, но произошло совсем неожиданное. Светлана Ивановна Икарова вдруг навзрыд заплакала, закрыла лицо руками, а слезы сквозь пальцы, а сама беззвучно задергалась всем телом. Мы к ней, кто с водой, кто так просто успокаивать, а она, плача и не отрывая рук от лица, направилась к выходу, а за ней Марья Даниловна… В комнате — гробовая тишина. Посредине стоял совсем растерянный Слава. Глаза его округлились. Он покраснел и, заикаясь, совсем по-взрослому спросил:

— Я что-нибудь не так сказал?

— Все так, Слава, все так, — сквозь зубы проговорил Волков. — Садитесь, ребятки, к нашему столу, перекусим чем бог послал.

Он обнял обоих ребят и посадил рядом с собой, а тут и Коля подоспел, заявил обиженно:

— Наврал, никакого ножика нету там… — Коля обвел всех глазами, не понимая, что же тут произошло. А Волков между тем пояснил:

— Как видишь, Слава, трудно живется не только вам, но и нам, взрослым…

— До нашей встречи, — сказал я, обращаясь к Славе, — мы тут обсуждали то, как нам лучше привлечь детей к открытию школы.

— А что надо делать? — спросил Слава.

— Дел здесь невпроворот, — ответил Смола. — Надо строить стадион, фехтовальный зал, мастерские, нужно оборудовать классы и корпуса…

— Вот я доказывал, что все это можно сделать вместе с детьми…

— Как у Макаренко? — спросил Толя Семечкин.

— Ты читал «Педагогическую поэму»?

— Я кино видел. Здорово они там.

— Вот и мы хотим так, — сказал я.

— Так в чем же дело? Давайте соберем ребят. Я знаю многих, да и знать тут не обязательно. Все согласятся поработать на самих себя.

— Это ты здорово сказал, — поддержал Славу Александр Иванович. — Именно на самих себя.

— Здорово, хлопцы, — это Шаров вошел. — Я уже знаю про все. Молодцы, что пришли проведать нас. Товарищи, нельзя терять ни минуты, на станцию прибыл вагон с лесом — надо разгрузить — каждая минута простоя — большие деньги…

— Возьмите и нас работать, — сказал Слава, расправляя плечи.

— Тебя можно, а вот этот светлячок пусть на территории поиграет.

— Нет, и я пойду работать, — упрямо ответил Коля Почечкин.

— Ну иди, раз ты такой настойчивый, — ответил Шаров.

Нет ничего более прекрасного в педагогической работе, нежели совместный труд с детьми, общение в процессе труда. Какими же внимательными были эти дети, эта прекрасная троица, спустившаяся к нам с высот школьного чердака! Какая энергия! Какая чистота духа!

— Не устали? — спросил Рябов у ребят во время обеденного перерыва.

— Что вы? — ответил Слава. — Я, например, когда делал гробы, так еще не так работал…

— Чего-чего делал? — спросил Волков.

— А у меня крестный гробовщик, он не только гробы, он и граверные работы делает, я тоже умею тюльпаны отбивать на мраморе — это работенка будь здоров, но гробы лучше делать, там доска, стружка, пахнет хорошо.

— Да, пару гробочков не мешало бы сколотить на всякий случай, — сказал Сашко, делая предельно серьезное лицо.

— Это запросто, — сказал Слава. — Я могу с дядей Андреем поговорить. Только размеры нужны…

— Какой у тебя рост, Василий Денисович? — спросил ехидный Сашко у Рябова.

— Ты свой лучше замерь рост, — огрызнулся Рябов.

— Теперь я знаю, что надо делать. Вот если не получится ничего с нашей школой будущего, так пойдем к Андрею гробы делать.

— Это бесполезно, — сказал Слава. — Попасть к нему даже в ученики почти невозможно: работа жуть какая калымная.

— А калым — это что? — спросил Коля.

— Это навар, — ответил Толя Семечкин. — Я дома с дядей Сашей ковры делал по трафарету. Так намахаешься рукой за день, что на следующее утро поднять руку невозможно.

— Владимир Петрович, оказывается, среди нас есть настоящие художники, — снова Александр Иванович сказал. — Ты, Толя, хочешь быть художником?

— Нет, я хочу шофером стать. В дальние рейсы хочу ездить. Пятнадцать суток в пути, а пятнадцать дома…

— Значит, о пятнадцати сутках мечтаешь?

— Да нет же, я про другое, — рассмеялся Толя, краснея. — Я терпеть не могу тех, кто пьет или хулиганит.