Хьелль Аскильдсен - Джокер

Как-то в конце ноября в субботу вечером я был дома один с Люси. Я сидел на стуле у окна, она раскладывала пасьянс на обеденном столе, в последнее время она непрерывно их раскладывала, не знаю почему, похоже, она чего-то боялась. Ой, как душно, сказала она, ты не откроешь окно? На мой взгляд, в доме было душновато, да и на улице тепло не по сезону, поэтому я открыл окно. Оно выходило на сад позади дома и рощу; я задержался у распахнутого окна, слушая шум дождя. Возможно, это и послужило толчком: мерный стук капель, тишина — одним словом, случилось то, что иногда случается: обнажилась пустота жизни, да так откровенно, будто сама ее бессмысленная суть заполнила меня под завязку и выплеснулась наружу уныло-постным видом из окна. Закрой уже, сказала Люси, хотя я продолжал смотреть в окно. Пойду пройдусь, сказал я. Сейчас? — спросила она. Я закрыл окно. Сказал: я недолго. Она углубилась в пасьянс и не взглянула на меня. Я вышел в прихожую и надел на себя дождевик и зюйдвестку, которые вообще-то держу исключительно для работы в саду в плохую погоду. Из-за одежды, наверно, я механически спустился в сад вместо того, чтобы выйти на дорогу.

Я забрался в самую глубь, где у нас растет поздняя капуста и где стоит куцая скамейка, сколоченная еще до того, как Люси унаследовала этот дом. Там я и примостился в темноте под дождем и смотрел на освещенные окна, но, поскольку сад спускается по косогору, Люси я не видел, только крышу и верх стен. Я быстро зазяб и встал, я хотел перелезть через ограду в рощу, а потом прогуляться до почты. От ограды я оглянулся и увидел тень Люси, распластанную по стене комнаты и потолку; мне стало любопытно, что она там включила, чтобы свет падал так? Я вскарабкался на ограду в том месте, где можно ухватиться за нижнюю ветку большого дуба; балансируя на ограде, я увидел стоящую у стола Люси, перед ней колебалась свеча, а в руке она держала еще что-то горящее, я не мог разглядеть — что. Потом пламя погасло, Люси встала и затмила всю комнату своей тенью. В следующее мгновение Люси пропала из поля моего зрения. Я подождал, она не возвращалась. Я спрыгнул с ограды и углубился в рощу, дорогой я все думал: что же она сожгла? Я был оскорблен: так натянуть мне нос! — я еще запнулся об эту мысль и стал прикидывать, откуда могло взяться выражение «натянуть нос». Я месил дорогу, пока не очутился на утрамбованном гравии парковки позади почты, постоял там, взвешивая «за» и «против», и побрел той же дорогой обратно, путь недалекий, пара сотен метров — и я снова у ограды.

В прихожей я повозился подольше, и, когда вошел в комнату, Люси сидела над пасьянсом. Она оторвалась от карт и одарила меня быстрой улыбкой. На столе не было свечи, в пепельнице ничего не чернело. Ну как? — сказала она. Там дождь. Это ты и так знал. Да, сказал я и сел у окна. Я смотрел в него, но видел лишь отражение комнаты, и Люси. Прошло какое-то время, и Люси сказала обычным тоном, не поднимая глаз от пасьянса: мне достаточно просто ущипнуть себя, чтобы почувствовать, что я живая. Даже для Люси это довольно экстравагантное заявление, а поскольку, как я теперь понимаю, во мне говорили обида и оскорбление, нимало не ослабевшие от того, что Люси еще и уничтожила к моему возвращению все следы того таинства, свидетелем которого я стал, перелезая через ограду, то у меня не мелькнуло и тени сомнения в том, что ее слова — обвинение в мой адрес. Я открыл было рот для ироничного ответа, но смолчал. Я даже не обернулся к ней, а продолжал смотреть на ее отражение в стекле. Она принялась собирать карты, по-прежнему не поднимая глаз. Я почувствовал, как судорогой свело лицо. Люси сложила колоду в коробку и поднялась, медленно. Посмотрела на меня. Я не мог обернуться, меня сковало обидой. Она сказала: бедный ты, бедный, Иохим. И ушла. Я услышал, что она включила воду на кухне, потом хлопнула дверью спальни, и стало тихо. Не знаю, сколько времени я просидел, перенизывая слова в ее последней фразе, ранившей меня, несколько минут, наверно, но потом мысли перекинулись на другое. Я встал и подошел к камину. Ни золы, ни пепла, все как было. Надо проверить мусорное ведро, решил я, но тут же засомневался — я боялся, как бы Люси не накрыла меня за этим занятием. Но потом подумал, что она ведь не знает, что я ее видел. Тогда я открыл шкаф под мойкой — сверху на мусоре чернел уголок сожженной карты. Я достал его, покрутил, помял, мной владели сомнения и нерешительность. Уж слишком много вопросов. Неужто она нарочно принесла свечку, чтобы сжечь карту? Одну из пасьянсных, видимо? Но почему свечка? И что за причуда жечь карты? И с чего вдруг она отнесла свечу обратно? Интересно, а что это была за карта? На последний вопрос я мог поискать ответ: я бросил карту на мусор и пошел в гостиную. Карты лежали на столе, я вытащил их и пересчитал — тридцать пять. Джокер один. Значит, она сожгла джокера. Я рассмотрел уцелевшего: шут вытаскивает из рукава туза червей и подмигивает. С неясным чувством мести я спрятал джокера в карман, а колоду засунул назад в коробку.

Когда час спустя я пришел ложиться, Люси уже спала. Я долго ворочался без сна и проснулся утром, ничего не забыв. Лил дождь. Я попробовал вести себя так, как в обычное воскресенье, но не вышло. Мы позавтракали в молчании, то есть Люси бросила пару фраз ни о чем, я не ответил. Тогда она сказала: что так мучиться, ты не обязан сидеть тут со мной. В голове у меня померкло. Я держал в руке нож и с такой силой всадил его в блюдце, что оно разлетелось. Я вскочил и, выбегая из кухни, крикнул: бедный, ты, бедный, Иохим!

Домой я вернулся через несколько часов. Я решил сказать, что сожалею о своей несдержанности. Дом стоял темный. Я зажег повсюду свет. На кухонном столе лежала записка: «Привет. Я позвоню завтра или позже. Люси».

Так она ушла из моей жизни. После восьми лет. Сначала я отказывался в это верить, я не сомневался, что с течением времени Люси поймет, что нуждается во мне так же сильно, как я в ней. Но она, как теперь ясно, этого не поняла, и мне приходится признать очевидное: я ошибался в ней.