Юрий Нагибин - Музыканты

В комнату впорхнула юная фея в белой короне. Так почудилось в первое мгновение, потом фея обернулась румяной горничной в белой крахмальной наколке.

- Что угодно молодому господину? - спросила девушка.

- А правда, что мне угодно? - слегка оробел Имре.

- Наверное, чтобы я приготовила ему постельку для сна?

- Наверное, так! - обрадовался Имре.

Горничная быстро, умело взбила подушки, приготовила постель.

- Может быть, юному принцу угодно, чтобы я навеяла ему голубые сны?

Если б в желудке юного принца не плескалось три четверти литра эгерского вина, предложение горничной повергло бы его в немалое смущение, переходящее в панику, но сейчас ему море было по колено.

- Именно этого я и хочу, - значительно произнес он.

И горничная погасила свет…

Когда утром вернулся отец, первый вопрос был:

- Где твои часы?

- Их взяла на память молодая дама, - ответил сын с обескураживающей прямотой.

- Какая молодая дама?

- Которую вызывают по третьей кнопке, - пояснил сын. - Она навевает голубые сны.

- Что-о? - вскричал отец.

- Вытри помаду, папа, - спокойно сказал сын. - Нет, на манишке.

Раздался стук в дверь, и вошли официант со счетом и коридорный с вещами Имре.

- Будьте любезны, уважаемый магнат!

Папа Кальман вырвал счет из рук официанта и, побелев, опустился в кресло.

- Ужин Ротшильда, - проговорил он больным голосом и слабой рукой подписал счет. - А это вам, любезнейший, - и опустил несколько монет в ладонь чистильщика.

Когда же оба с поклоном удалились, он сказал:

- Фирме придется все оплатить. Меня, конечно, уволят. Ну и черт с ними! Надрываться за такие гроши… Но тебе-то хоть хорошо было?

- Как в раю, - признался сын.

- Что тебе больше всего понравилось?

- Ветчина с горчицей, - искренне ответил юноша…

Он и сам не помнил впоследствии, где произошел этот «исторический» разговор. Кажется, в кафе «Эдиссон», расположенном напротив газеты «Пешти напло»: одно время он работал там музыкальным критиком под руководством «самого» Ференца Мольнара. Блестящий журналист, остроумный, порой едкий собеседник, одаренный ироничный романист и новеллист, Мольнар еще не нашел в ту пору главной точки приложения своей недюжинной силы - театральной драматургии, принесшей ему позже мировую славу. А покамест он был признанным главой молодого литературно-театрально-музыкального Будапешта. И в тот раз, как положено, застолье возглавлял Мольнар, с редким изяществом управляя разговором. А кто еще был там? Старые товарищи по консерватории: Виктор Якоби, уже сделавший себе имя опереттой «Высокомерная дочь короля», дававшей полные сборы в Народном доме, Альберт Сирмаи, не уступавший ему в одаренности, поэт и автор песенных текстов Ене Хелтаи - он, по обыкновению, помалкивал, набрасывая какие-то строчки в растрепанном блокноте, подсаживался к столику всесильный директор Королевского театра Ласло Беоти, перед которым трепетали все, кроме Мольнара, пришвартовывались и отчаливали еще какие-то люди: либреттисты, газетчики, начинающие литераторы - завсегдатаи журналистско-музыкального рая.

О спутниках своей молодости Кальман оставил теплые, даже нежные (у этого молчуна и угрюмца была чувствительная душа, на редкость склонная к дружбе) и превосходно написанные воспоминания. Незаурядный литературный дар сочетался в них с умным и памятливым сердцем. Как жаль, что друзья не ответили ему тем же и не сохранили для потомства черт молодого, слегка робеющего перед авторитетами Кальмана. Это было бы важнее для истории, нежели их собственные портреты, набросанные его рукой.

Но это - так, к слову. Что же касается молодых людей, собравшихся в «Эдиссоне», то, не ведая судьбы и будущего, грядущих успехов и разочарований, взлетов и падений, преисполненные честолюбивых надежд и веры в свою счастливую звезду, они сидели над остывающим мокко и клешнями вытягивали из Кальмана рассказ о его недавней поездке в Берлин, куда он отправился с учебными целями на завоеванную им академическую премию Роберта Фолькмана. Соль этой истории, известной Сирмаи и Якоби, состояла в том, что Кальман, охваченный внезапной губительной страстью, за неделю истратил всю премию-стипендию на впервые увиденные такси. Вначале неуверенно, но постепенно разогреваясь от непривычного внимания слушателей, он поведал, как, робея, опустился на пружинящее сиденье, оперся о тугую спинку, и тут улица со всеми домами, витринами, полосатыми тентами кафе, фонарями, киосками, деревьями в железных клетках, пешеходами, извозчиками и отмечающими каждый перекресток жрицами любви стремительно понеслась назад, спазмом восторга перехватило дух, и он понял, что ничего лучшего не будет в его жизни. Он провел несколько дней в сладком бреду, не увидев при этом города, ибо все мелькало за окошками такси слишком быстро, не позволяя вглядеться и в себя самого, а когда очнулся, то едва наскреб на обратный путь.

- Мотовство тебя погубит, - сказал Мольнар под дружный смех компании, хорошо знавшей прижимистость Кальмана. - Но рассказывать ты умеешь, не ожидал от тебя такой прыти.

Смутившийся было Кальман расцвел - подобная похвала была крайней редкостью в устах Мольнара, который, как и все краснобаи, мог долго слушать лишь самого себя.

Крестным отцом Кальмана в этой компании был добрый Виктор Якоби. Ему хотелось, чтобы его протеже развил свой успех.

- Послушай, Имре, ты ведь ничего не рассказывал нам о поездке к Никишу.

- К Никишу? - потрясенно повторил Мольнар.

Встретиться с величайшим дирижером мира и не раззвонить об этом на весь свет - было выше его понимания. Стоит повнимательней приглядеться к этому флегматичному парню.

- Да это уже давно было, - скромно заметил Кальман.

- Исторические события только выигрывают в отдалении. - Мольнар взял себя в руки и вновь обрел привычный насмешливый тон.

- Ну, будь по-вашему. Я приехал к Никишу после того, как тщетно пытался опубликовать свои лучшие сочинения: фортепианные пьесы, скерцо для струнного оркестра и «Сатурналии». Я просил совсем немного, но издатель заявил, что нотная бумага обойдется ему дороже. И тогда я помчался в Мюнхен к Никишу.

- Ты хотел поручить ему издание своих призведений? - невинно спросил Сирмаи.

- Не совсем так, - хладнокровно отпарировал Кальман. - Я просто думал, что он истосковался по хорошей музыке.

- Великолепно! - вскричал Мольнар.

Подошел официант и хотел забрать чашку Кальмана, но тот быстрым движением защитил черную гущу.

- Ваш кофе остыл, господин Кальман. Я принес горячего.

- Вы что, забыли? Я люблю остывший кофе.

- Дайте господину кофе и впишите в мой счет, - распорядился Мольнар.

Кальман быстро опрокинул в рот гущу и взял новую чашку.