Юрий Нагибин - Музыканты

Паула заботилась не только о требовательной плоти Кальмана, она внушала ему: не стремись быть таким, как другие, ищи свое.

Старый будапештский цыган-скрипач Радич, сам того не ведая, помог Кальману вернуться к себе настоящему. Радич был типичным ресторанным цыганом: он ходил от столика к столику со своей скрипочкой, в потертых бархатных штанах и жилетке, что отвечало традиционному образу «сына шатров», не брезгуя подачками, охотно принимая кружку пива или стакан вина; Кальман поднял его на высоту артиста, вложил ему в руку скрипку Страдивария и дал грозного соперника в любви и музыке - родного сына Лачи, виртуоза новой формации. Либреттисты Вильгельм и Грюнбаум - под ревнивым присмотром самого маэстро - силились как можно эффектней развенчать уходящую романтику в образе Радича - Пала Рача и привести к заслуженной победе его сына, человека сегодняшнего дня с консерваторским образованием и светским лоском. Поскольку Кальман в глубине души был на стороне развенчанного кумира с его необузданным нравом и стихийным даром, всю музыкальную силу он отдавал старому цыгану-примасу.

Кальман не принадлежал к тем композиторам, что сочиняют музыку про себя, хотя, случалось, набрасывал целые номера прямо на крахмале манжет, ему необходимо было, чтобы звуки немедленно обретали жизнь в пространстве. И он обычно импровизировал за роялем, ища нужные созвучия.

Он любил работать в ранние утренние часы, когда Паула бесшумно прибирала в комнатах, - они не мешали друг другу. Но в тот раз рояль вдруг зазвучал как-то необычно, словно решив открыть свою тайную душу, и Паула замерла, совсем забыв об уборке. В том, что играл Кальман, звучала пронзительно-печальная скрипка одинокого цыгана его детских грез.

Кальман кончил играть. Паула подошла к нему, обняла.

- Как хорошо, Имре!.. Но я не пойму, это твое или народное?

- А я и сам не пойму, - простодушно отозвался Кальман. - Года два назад я встречался с Дебюсси в Будапеште. Он тогда открыл для себя венгерскую народную музыку и влюбился в нее. И заклинал нас шире пользоваться народным мелосом. Не копировать, конечно, а пытаться передать его свободу, скорбь, ритм и дар заклинания. Недавно я вспомнил, что мой отец говорил то же самое, что и великий Дебюсси: держись за свою землю. А я польстился на австрийские штучки. Короче говоря, «Цыган-премьер»…

- Писатели пришли! - объявила, заглянув в комнату, краснорожая от жара плиты кухарка.

- Меня нет! - тонким голосом вскричал Кальман и кинулся в спальню.

Паула вышла в коридор и почти сразу вернулась.

- Имре, выйди, что с тобой?

Кальман осторожно глянул, на лице его истаивал след пережитого испуга.

- Это твои либреттисты. Ты же сам им назначил.

- Чертова баба! - рассвирепел Кальман. - Зачем она заорала «писатели»?

- Ты хочешь, чтобы кухарка так тонко разбиралась в литературе?

- У нас в семье «писателями» называли судебных инспекторов, которые описывали имущество после банкротства отца. У меня навсегда остался страх перед этим словом. Вообще, все дурное во мне с той поры. Это был слом жизни, потрясение, от которого я так и не оправился. Я был веселым, приветливым, доверчивым мальчиком, но после мне уже никогда не было хорошо. Когда кухарка крикнула: «Писатели!» - я сразу решил: ты наделала долгов, и нас пришли описывать.

- Может, хватит?.. Давай лучше поговорим об оперетте. Как все-таки вы ее назвали?

- Мне хотелось «Одинокий цыган» или «Старый цыган», но либреттисты настояли на «Цыгане-премьере». Австрийская традиция: если девка, то непременно «королева», «принцесса», на худой конец, «графиня», если цыганский скрипач, то «премьер». «Одинокий», «Старый» - грустно, а оперетта не терпит грусти. Хотя у меня речь пойдет как раз о неудачнике. Но пока публика разберется, дело будет сделано. Надо было отстоять свое название, но я боюсь провала. Особенно после неудачи «Отставника». Я всего боюсь: новых знакомств, директоров, критиков, людей в форме. Я смертельно боюсь провала и больше всего, с детства, боюсь нищеты. Я не завистливый человек, но завидую Шуберту. Он был кругом неудачлив, а пел: «Как на душе мне легко и спокойно». Вот счастливый характер!

Паула пристально смотрела на него.

- Удивительная исповедь!.. До чего странно слышать такое от создателя легкой музыки.

- Я, наверное, извращенец. Чем мне грустнее, тем больше хочется писать веселую музыку.

- Чудесно! Ты опереточный композитор милостью божьей. Это твой разговор с людьми, богом и собственной душой.

- Когда я выбрал оперетту, то вовсе не думал об этом, - признался Кальман.

- Естественно! Потому что не ты выбрал оперетту, а оперетта выбрала тебя.

Кальман посмотрел на Паулу с тихим изумлением.

- Ты все оборачиваешь в мою пользу.

- Я говорю чистую правду. И если хочешь знать, насколько я серьезна, то выслушай не совсем приятное. Твоя способность создавать легкую музыку из тягот жизни когда-нибудь очень тебе пригодится. У твоего отца диабет, у меня пошаливают легкие, а наша старая такса совсем ослепла.

- Не надо!.. Не хочу!.. - замахал короткими руками Кальман.

- Надо, милый… Дай миру вальс из сахарной болезни, чахоточный канкан и матчиш слепоты.

- Ты страшновато шутишь; Паула.

- Самое страшное, что я вовсе не шучу.

- Писатели пришли! - объявила краснолицая кухарка.

Кальман побледнел. Паула бросила на него укоризненный взгляд.

- Милый, возьми себя в руки. Поработай хорошенько с Грюнбаумом и Вильгельмом и не давай им спуска. Трагедия оперетты - идиотские либреттр.

- Уж я-то знаю! Хорошо было Оффенбаху, он пользовался пьесами Галеви и Мельяка.

- Выжми сок из этих завсегдатаев кофеен. Опрокинь на них, как помойное ведро, весь свой дурной характер.

- Постараюсь, - заверил Кальман.

- И мне будет немного легче, - пробормотала Паула про себя, отправляясь за либреттистами…

…Чем ближе подступал день премьеры, тем сумрачнее становился Кальман. И было с чего…

Он всегда приходил в театр до начала репетиции. Незаметно садился где-нибудь в сторонке и грустно размышлял о том, какие новые огорчения и каверзы готовит ему грядущий день.

В этот раз он едва успел занять место в полутемном зале, как к нему подсела субретка.

- Доброе утро, маэстро… До чего же точно вы назвали вашу оперетту «Цыган-премьер». Тут действительно один премьер - Жирарди, Александр Великий, как зовут его прихлебатели, остальные все - статисты.

- Вы недовольны своей партией?

- Ее просто нет! - И субретка вскочила с подавленным рыданием.

Кальман был достаточно опытным композитором и знал, что за этим обычно следует: хорошо, если просто истерика, куда хуже - отказ от роли.

Он задержал актрису за руку.

- Сговоримся на дополнительном дуэте во втором действии?