Евгений Некрасов - Коржик, или Интимная жизнь без начальства

Разбитые фонари вдоль…торных дорожек шептали нам о темноте, под покровом коей поколения солдат лапали поколения текстильщиц. Наши взгляды без труда проникали под шаровары установленных для благоустройства гипсовых физкультурниц, наделяя гипс теплотою и трепетом плоти. Выкрашенный серебрянкой какой-то неглавный вождь в шинели – значит, свой – широким жестом приглашал нас в облезлые корпуса…тория.

Особенно приятно было, что вождь целит рукой указующей не куда-нибудь в горние вершины коммунизма, а в окна второго этажа, мол, не зарывайтесь, ребята: вот по сих пор лазайте, а выше нельзя, навернетесь. Про окна я не говорю. Молчу про тусклые. Офицеру хода туда не было, но кто, как не я, откачивал витаминами и глюкозой внутривенно солдатиков, перетрудившихся за этими окнами?!

– Доктор, а что ж ты этот свой не запер? Наркотик? – отлип от забора Нилин. – Я говорю, если за него под суд отдают, запер бы в сейф. И пили б мы с тобой дома, а не тут.

Я было пустился в объяснения: коробка с ампулами намокла, положил на батарею, а Благонравов, наверное, подсматривал – сам не понимаю, когда он успел слямзить эту коробку. Нилин сделал такое невыносимо внимательное лицо, как будто его занесло на партсобрание в первый ряд, лицом к лицу с замполитом в президиуме.

Промедол для него был только поводом укорить меня, чтобы, в свою очередь, самому выглядеть человеком безукоризненным и безусловно достойным еще глотка-другого водки.

Во фляжке уже не булькало, а плескалось.

– Поймаем Благонравова – отдам все, – посулил я. – И еще литр валерьянки.

Нилин бдительно уставился в щелку – мне показалось, обиделся, что я не дал ему хлебнуть авансом. Однако минут через пять прапорщик задумчиво, сам для себя произнес:

– Какая она, валерьяновка?

В пятом часу из окон стали выпрыгивать солдаты, опустошенные любовью до того, что в полете их сносило ветром. Если бы не сапоги на ногах, некоторые вообще летели бы не вниз, а вверх. Тяжелея на ходу, они волоклись мимо неглавного вождя к запертым на ночь воротам и продавливались между прутьями. Мне случалось подходить к этим воротам – в удобных для пролезания местах металл был отполирован до зеркального блеска.

Благонравов не показывался. Нилин предположил, что норовистый экс-племянник уже катит на товарняке в Ленинград, чтобы оттуда перейти финскую границу – а ничего другого ему не остается, раз он знает, что за наркотик будут судить. С финнами у нас договор о выдаче нарушителей, проявил неожиданную осведомленность Аскеров, так что едет он, скорее всего, домой. Нилин уперся. Вариант с переходом границы нравился ему больше, потому что укладывался в лелеемую прапорщиками концепцию “Сегодня потерял пуговицу, а завтра изменил Родине”. Удивительному рядовому Нилин сказал: так вас, дураков, и ловят – дома. Не успеет мамка тесто поставить, а ты уже в кутузке, там и домашних пирожков поешь, если начальство дозволит передачу.

Затеянный от нечего делать спор обрел самоценность, в ход пошли полемические приемы “А вот я тебя, чучмека, на «губу» посажу” и “Так, говорите, починили вам «Запорожец»?”.

Солдатские полеты тем временем прекратились. Кто хотел вернуться в казарму до подъема, вернулся и досыпал последние минуты. Появилась мадам в административном джерси. Подолгу выбирая ключи на связке, она отпирала двери корпусов.

По совести, эта мадам заслужила валерьянку, которую потом выпил Нилин. Она обнаружила Благонравова за дверью и вцепилась в него, как фокстерьер. Экс-племяш был в джинсах и футболке – другой человек, если бы мадам не подняла визг, мы бы приняли его за какого-нибудь здешнего электрика.

Мы навалились и в три плеча снова пробили брешь в заборе.

– Какой в валерьяновке градус? – уточнил на бегу Нилин.

Я сказал, семьдесят, и прапорщик спуртанул, обогнав мчавшегося первым Аскерова.

Нервно озираясь, Благонравов пытался стряхнуть с себя мадам. Та хлестала его по физиономии связкой ключей, а когда мы подбежали, принялась хлестать еще и Аскерова. Из мадаминых воплей стало ясно, что удивительный рядовой давно у нее на заметке: не эта ли рожа чумазая украла простыню на подворотнички?

Нилин вцепился в Благонравова и кричал: “В Финляндию захотел на мамкины пироги?!”, Аскеров, спасаясь от мадам, бегал вокруг них и кричал: “Какой простыня, моя по-русски не понимай!”, я кричал: “Смирно!”, а из окон кричали: “Клавдиванна, мы счас!” Потом на нас обрушилась вода, ведер или, может быть, тазов пять-шесть. Все остановились. Аскеров, глядя куда-то мне за спину, заверещал тонко и страшно:

– Линяем!

Из подъезда выходили текстильщицы, растрепанные со сна, в трогательных распахивающихся в шагу халатиках. Мне сразу не понравилось, что туфли они несли в руках, и не по паре, а по одной. Модные “шпильки” и немодные увесистые “платформы”.

При очевидной вздорности характера мадам оказалась не кровожадной. Она позволила текстильщицам гнать нас только до ворот. На этих ста метрах нас дважды настигали и валили; подолы и ноги под подолами – коленки, бедра и прочее до самого горла – смыкались над нами, как в фантазиях мазохиста, “платформы” вразнобой стучали по нашим ребрам, “шпильки” норовили клюнуть в подсматривающий меж пальцев бесстыжий глаз. Через головы текстильщиц слепо глядел со своего постамента неглавный вождь.

Я узнал его. Это был Михаил Васильевич Фрунзе, ивановский ткач и полководец революции, зарезанный на операционном столе моими коллегами.

Мои скромные звездочки произвели замешательство в рядах текстильщиц. Коллективно меня били, а по отдельности старались понравиться, в то же время следя за тем, чтобы товарки не отлынивали от общего дела. Меня пытались оборонить, прикрыть собою; прижимались теплыми грудями, шептали: “Зайдите умыться, куда ж вы в таком виде!” Защитниц оттаскивали, бросив универсальное обвинение: “Самая умная, да?!”, и на меня падали другие, иногда по две. А когда нас вынесли за ворота, мадам лично подала мою потерявшуюся фуражку двумя руками, как хлеб-соль.

– Девочки жалуются, что офицэры не ходят на танцы, – сообщила в нос мадам. – И кино у нас два раза в неделю. Милости просим. От лица администрации.

– Вот что значит офицер,- сказал Нилин, отойдя от ворот на безопасное расстояние.

Благонравова он вел под ручку и поглядывал на него добро, как на эквивалент литра валерьянки. – Нас туфлями по морде, а ему – “Милости просим!”. Учитесь, ироды, пока молодые.

Я трогал языком распухавшие губы – терпимо – и поддакивал, чтобы не срывать прапорщику воспитательную работу.

Все пребывали в мужчинском состоянии духа, усталые, но довольные, законная гордость на битой морде. Примороженный Благонравов и тот ожил и стал ныть, мол, деды таки штампанули ему печать солдатской бляхой и обещали прийти ночью – бежал, казните, только в роте жизни ему не будет, лучше хоть в Афган.