Дмитрий Липскеров - Демоны в раю

Слон был парнем спокойным, может, из-за фамилии своей, может быть, из-за знака зодиака.

— Такого, — спокойно ответил он. — С чего бы это мусорка стала вашей? Где написано?.. Мусорка — наша! Вы чего это здесь делаете?

От такой неслыханной наглости Пыря чуть было не взорвался. Он хотел еще что-то вскричать, но позабыл о длинной сигарете, фильтром приклеившейся к его нижней губе.

— Да мы тебя!..

Сигарета подпрыгнула и тлеющим угольком обожгла щеку Пыри. Урка дернулся, но болтающаяся на губе «Ява» чиркнула по другой щеке. Пять секунд Пыря сплевывал табачное изделие, ну а потом случилась драка.

Никак Пыря не ожидал, что у Слона с собою оружие. Понял, когда получил но макушке пятью свинцовыми болванками. Растянулся в грязной луже, булькал зловонной жидкостью и повторял, как заевшая пластинка:

— Во, бля!.. Ну, бля!..

Шестерки, потерявшие командира, потускнели мордами, но так или иначе бросились вызволять из такой напасти вожака.

Они подняли его, поддерживая под руки, пока тот вращал глазами, как пинг-понговыми шариками.

— Во, бля!..

— Да, бля! — ответил Слон, крутя рукой свинцовое оружие. — Еще?

— Мы тебя, бля, — потихонечку приходил в себя Пыря. — В следующий раз… Мы тебя грохнем и здесь же закопаем.

— Да-да, — подтвердили шестерки.

— Чтобы этого не случилось, — развел руками Слон, — чтобы этого не случилось, мне придется грохнуть вас сейчас!..

В руке Слона свинец завращался с огромной скоростью, будто самолетный пропеллер крутился, а взгляд его оставался совершенно спокойным, отчего и жутко было.

Шестерки не стали дожидаться ответного слова командира и очень спешно потащили пока еще не совсем пришедшее в себя немощное тело в глубокое отступление.

Слон еще некоторое время смотрел побежденному противнику вслед, а потом, вернув свинец в карман, поспешил домой.

Подходя к подъезду, он уже не помнил о Пыре и его шестерках. Все внутреннее пространство вновь находилось во власти страсти, и он, перепрыгивая через три ступеньки, помчался на свой пятый этаж…

В то время, пока Слон занимался сталелитейным делом, Кран упивался историями из чужой жизни. В короткие перерывы, когда легкие требовали порции никотина, стоя на лестнице и сплевывая горькие табачины, Кран задумывался о таком странном для себя изменении в мировосприятии.

«Не заболел ли я?» — вставал перед ним нешуточный вопрос.

Он всегда думал о том, что те, кто много читает, либо с ума сходят в конце концов, либо у них зрение портится. А у Крана и так с глазами не все в порядке. Косят, почти как у Савелия Крамарова.

Он докуривал папироску, давил огромным каблуком ботинка на платформе дымящий бычок и возвращался в читальный зал.

И опять магические страницы гипнотически вовлекали его в другие миры, делая свидетелем чужих восхитительных успехов, любовей, принадлежащих другим душам, и заставляли упиваться страданиями, совсем не близкими его не устоявшемуся духу.

— Может быть, Достоевского попробуете? — как-то предложила очкастая библиотекарша. — Тоже — писатель.

Он с трудом вынырнул из финала драйзеровского «Финансиста», поглядел на старуху, высокомерно взирающую на него сверху, и кивнул.

— Тащите!

Полдня Кран пытался вчитаться в «Братьев Карамазовых», потом плюнул и перешел на более мелкую повестушку «Неточка Незванова»… Его мутило от тоски и скуки, он слишком густо плевал на палец, переворачивая страницы книги, а потом не выдержал и на весь зал произнес:

— Дрянь!.. Ну, конечно, дрянь!!!

Библиотекарша почти вырвала из его рук заплеванного Достоевского и приговорила Крана безжалостно.

— Вы, молодой человек, дегенерат!

— Я? — задохнулся от возмущения Кран.

Если вас интересует только беллетристика, идите в другую библиотеку! У нас больше Драйзера нет!

Кран обиделся. Он собирался было высказать изысканным матерным все, что думает о старой стерве, но здесь его подслеповатые и косящие глаза поймали в своем перекрестье милый сердцу облик девицы, когда-то приведшей его хвостиком в эту самую библиотеку.

Могучим плечом Кран отодвинул старуху и твердым шагом направился к объекту своих желаний.

Он сел рядом с ней на скамейку и густо высморкался в платок, стараясь привлечь внимание противоположного пола.

Она, выписывающая из какого-то справочника что-то в тетрадочку, казалось, не прореагировала на ловкий и изысканный ход для знакомства. Ее шариковая ручка не переставала заполнять тетрадную страницу ни на секунду.

Здесь Кран перешел в лобовую атаку. Чувствовал себя уверенно, впрочем, как всегда.

— Вы Драйзера читали?

Она молчала.

— «Гения»?.. Нет? «Финансиста»?.. Хм…

Она молчала.

— «Советский спорт»?..

Молчала и не реагировала, будто каменная.

— А Достоевского?

И тут Кран заметил, как шарик ручки дрогнул в ее тонких свежих пальчиках и буква О получилась огурцом.

— «Неточку Незванову»?.. Читали?..

Он понял, что попал в нужную точку женского сердца. Еще ему стало ясно, что она читала этого сумасшедшего и скучнейшего Достоевского.

— Мой любимый писатель, между прочим!.. — давил на нащупанную точку. — У вас очень печальный взгляд, — продолжил Кран. — Как будто с вас Фэ. Мэ. писал Неточку…

Он с удовольствием наблюдал, как ее нежная шея краснеет, как чаще дышит девичья грудь, как остановил свой стремительный бег шарик ручки по бумаге.

И здесь она посмотрела на него… Как будто бабочка крыльями взмахнула… Ресницы длинные, кверху загнувшиеся… Ее глаза — карие, зеленые, волшебные, смотрели на него так открыто, так наивно и чисто в них было, что Кран влюбился в эту же секунду и посчитал себя пропащей душой.

— Меня Кран зовут, — сказал он ей прямо в распахнутые глаза. — Кранов моя фамилия…

— Тебе правда понравилась Незванова?

У нее был удивительно приятный голос.

— Это — шедевр, — тихо ответил Кран, потупив взор. В этот момент он разглядел на своих пальцах нестриженые ногти, а под ними вселенскую грязь. Еще он подумал, что на ногах ногти не стриг ни когда. Они сами обламывались, для чего он часто и с охотой играл в футбол.

Он долго и с упоением говорил о творчестве Достоевского, в особенности о неизбывном драматизме «Карамазовых», а она слушала и думала, как часто внешность бывает обманчива. Как часто в некрасоте запрятано самое тонкое и внутренне прекрасное, как будто специально тонкость прячется в грубости. Квазимодо… Самое прозрачное и ценное сокрыто в черном угле — алмазы… Она вспомнила свое недавнее разочарование в красоте самоценной, не сокрытой и не загадочной. Ее сердце сжалось от вспомнившегося страдания…

Она стала женщиной в ловких руках десятиклассника Оленева, писаного красавца, в которого были влюблены все девочки школы… Ей казалось, что он выбрал именно ее, чтобы на узком диванчике, необыкновенной красоты баритоном попросить отдать самое ценное, что есть у девушки, и на нем же он взял у нее это самое ценное… Как он был красив, этот Оленев! Ей казалось, что лицо его могло быть лицом Андрея Болконского, а руки, пальцы — такие же, как у Ван Клиберна… Красавец взял у нее самое дорогое и сказал: «спасибо»… Больше они никогда даже не разговаривали. Оказалось, что красавец состриг цветы со всей девичьей половины школы, что лишь она, дура, об этом не знала… Потом мать к ней долго приставала с вопросом, откуда на белом переднике школьной формы у нее пятнышко крови?.. Уж не носом ли кровь шла?.. Слава Богу, что через несколько месяцев красавец получил аттестат и канул в Лету… Только через двадцать лет, вернувшись в свой город и придя в школу на встречу с одноклассниками, она узнает, что ее первый мужчина, школьный красавец Борис Оленев в девятнадцать лет погибнет в Афганистане. Она узнает, что, выполняя свой интернациональный долг, он спасет ценой жизни своей жизни товарищей, а потом на его теле моджахеды вырежут аббревиатуру «СССР» и кинут, обезглавленное, на дороге… Ему посмертно будет присвоено звание Героя Советского Союза, а портрет, потускневшая фотография, будет украшать красный уголок бывшей Ленинской комнаты. Лишь через двадцать долгих лет она внезапно перестанет жалеть, что отдала свою девственность не тому!..