Евгений Гришковец - Следы на мне (сборник)

— …..?

— Ну чего глазами хлопаешь? Вот я прихожу на танцы, посмотрю по сторонам, оценю обстановку, пригляжусь. Потом выберу девушку, подхожу к ней и говорю: «Разрешите здесь бросить якорь?» И беру её за руку или кладу ей руку на плечо. Но только левую руку, понимаешь? Левую! Потому что она от сердца! — сказал он быстро, горячо и положил мне руку на моё правое плечо. Положил и сразу убрал.

— Леха! Ну, ты герой! — только и сказал я, помолчал немного и выдохнул. — Коли!

Я сказал это и протянул вперёд свою левую руку.

Тут же нашлись и игла и чернила, и человек, который умел колоть.

Игла не укалывала, она, скорее, обжигала. Минут через пять после первого укола у меня на руке был чёткий, чёрный, слегка кровоточащий якорёк. Вскоре он заживёт и посинеет.

Лёша покинул корабль рано утром. Я его больше никогда не видел и ничего о нём не слыхивал.

Мама, действительно, была очень огорчена, когда увидела этот якорь у меня на руке. Отец усмехнулся и досадно выругался по поводу наколки. Я никогда не воспользовался моим якорем для знакомства с девушками. Хотел воспользоваться, но не чувствовал в себе достаточно на это прав. Не чувствовал себя моряком вполне, вот и не решался. Знакомился иначе, менее красиво и романтично.

Но мне всегда нравится, когда где-нибудь во время светского мероприятия или в процессе какого-либо культурного события… Мне приятно видеть, как кто-нибудь зацепляется взглядом за мою маленькую наколку на запястье левой руки, пытается внимательнее её разглядеть и начинает оценивать меня иначе. Ему в моём синем якорьке сразу мерещится неведомое, глупое, а то и страшное прошлое. Я вижу это и таинственно улыбаюсь.

Мой якорёк всё больше и больше похож просто на синее пятно. Я привык к нему, потому что последние двадцать лет он всё время находится в поле моего зрения. Иногда я ему улыбаюсь, вспоминая обстоятельства, при которых он появился у меня на коже. Эти обстоятельства короче всего можно назвать юностью.

Самое забавное, что этот якорёк, как ни крути, моя единственная особая примета. Он, практически, стал для меня родимым пятном. Но родимым пятном, которое мне досталось не от родителей, а от моей жизни. Лёша Милёв был очень рад, когда рассматривал свежую наколку на моей левой руке. Он был почти счастлив и явно чувствовал, что сделал что-то хорошее и важное. Ни тогда, ни сейчас не поспорил бы с ним.

Мне нравится, что мои руки стали такими же, как у моего отца. Совершенно такими же. Вот только синяя наколка, маленький якорёк…

Знаете такое выражение: «оказать честь» или вот ещё — «оказать доверие»? Что ещё можно оказать? Можно ещё оказать услугу, внимание, заботу, помощь, содействие, сочувствие… Не припомню, что ещё можно оказать. Но со словом «оказать» всегда связано что-то хорошее, важное и благородное. Но доверие, на мой взгляд, самое серьёзное и прекрасное, что может оказать один человек другому. И я помню, как в первый раз в жизни, мне было оказано доверие. Именно оказано.

В школе я никак не мог найти себе занятия. Точнее, не в самой школе, а в школьном возрасте. А занятие очень хотелось найти. Часто бывало скучно, а энергии было много. В своё время, то есть в младших классах, родители меня не отдали в музыкальную школу. Ни папа, ни мама на музыкальных инструментах не играли. Жили мы тогда то в съёмной маленькой квартире, то в общежитии. Пианино просто некуда было поставить. Да и если бы меня отдали учиться играть на скрипке, баяне или даже на флейте, куда деваться от звуков? Родителей я понимаю. Жалко, конечно, что из-за этого я не владею никаким музыкальным инструментом, но понять родителей можно.

Спортом я никаким не увлёкся. Я хотел ходить на бокс или фехтование, но ездить нужно было далеко, через весь город. Записался на плавание, походил в бассейн, но как только ударили морозы, я стал часто простывать, пропускать и плавание и школу. Так что с этим пришлось быстро завязать. Какое-то время ходил на хоккей. Моментально научился хорошо и маневренно кататься на коньках, но вот играл я плохо. Катался я лучше многих, но вот играл совсем плохо. Казалось, и бросать шайбу могу, и пас отдать могу, но игра не шла. Я не видел, что происходит на площадке, не понимал ситуации, а главное, мне было всегда всё равно, выиграем мы или нет. Не было у меня азарта. Тренер через какое-то время это понял, и порекомендовал мне прекратить занятия хоккеем, и не заниматься другими видами игрового спорта.

Тогда я пошёл в кружок авиасудомоделирования. Там люди моего возраста творили чудеса. Их самолёты летали, корабли плавали. Там я увидел тринадцатилетних, таких же, как я, парней, которые целый год могут конструировать и, не торопясь, изготавливать модель катера или яхты. Быстрых успехов я там не добился, руки у меня оказались не золотые, в число любимых и перспективных учеников я не попал и отвалил.

Я тогда довольно много читал. Но мои одноклассники после уроков спешили на тренировки, занятия, репетиции, а я шёл домой. Я не мог поддержать общего разговора о соревнованиях или выступлениях. Про меня учителя не спрашивали: «А где он сегодня, почему отсутствует на уроке?» И про меня не говорили одноклассники: «А он уехал на соревнования в Омск, вернётся в понедельник». Про меня не сообщала наша классная руководитель: «Не теряйте его, он с городским хором уехал в Минск на конкурс, пожелаем ему успехов».

С шахматами, шашками ничего не вышло.

Хуже всего было летом. Летом было ну уж совсем скучно. Были такие дни, когда интересной книжки нет, кино интересного ни одного в кинотеатрах не шло, все куда-то поразъехались, по телевизору одна ерунда, пойти выпить квасу или съесть мороженого одному не хотелось. Вот и проходил целый день так тягуче и утомительно либо в бессмысленном валянии дома на диване, пока родители на работе, либо в одиноком слонянии по городу и рассматривании пыльного асфальта. В голове в такие дни звенела тишина и пустота.

Недавно я вспомнил такое своё летнее состояние и сильно по нему поскучал. Я даже поделился своими воспоминаниями с приятелем. Мы как раз сидели у него на даче, стоял жаркий июльский день. Я напомнил ему о детско-юношеском летнем скучании и сказал о том, что с удовольствием поскучал бы так, как тогда. Потому что теперь, когда выпадает безделье, это всё равно не та скука, в голове-то всё чего-то копошится, варится, беспокоит и не отпускает. И ещё уже не вернуть того детского ощущения неподвижности времени.

Мой приятель, весьма занятой человек, тут же это ощущение вспомнил и тоже пожалел о нём и о его безвозвратности. С нами тогда сидел и слушал наши разговоры его шестнадцатилетний сын.

— А у меня каждый день такой, — кислым тоном сказал он нам, нас дослушав.