Евгений Гришковец - Следы на мне (сборник)

Потом я услышал про Ковальского в связи с тем, что он лучше других должен знать, как наладить контакт с какими-то музыкантами из Новосибирска, которые играют индийскую музыку. И так по разным, самым экзотическим вопросам имело смысл обратиться к некому Ковальскому, с которым я никак не мог познакомиться.

В то же самое время я частенько видел в университете высокого, худощавого человека, чья внешность не могла не привлечь внимания. Помню, как я увидел его впервые. Зимой в Сибири люди, особенно мужчины, редко носят светлые одежды. А тут по коридору университета шёл человек в светло-зелёных коротких брюках, белых носках и тяжёлых черных ботинках, с тугой шнуровкой. Ботинки были начищены до предельной возможности. Ещё на этом человеке была нежно-розовая рубашка большего, чем ему требовалось, размера. Рубашка не была заправлена в брюки. Поверх рубашки он накинул, но не застегнул белый лаборантский халат. Он шёл очень быстро, халат развивался. Тёмно-русые его волосы были пострижены коротко, но модно и торчали ёжиком при помощи лака или другого специального средства. Скуластое его лицо улыбалось, было нездешним. Улыбка была тоже нездешней. Он шёл и улыбался сам себе. Мне так понравилось, как свободно, быстро и весело он идёт, как он независимо улыбается, как он одет… что я немедленно ему позавидовал и оглянулся ему вслед, когда он прошёл мимо меня. Меня даже слегка обдало ветром, от того, как быстро он шёл. Он шёл быстро и на меня не оглянулся.

В другой раз я увидел его на улице, он шёл одетый в жёлтый плащ и без шапки, хотя стоял мороз, и улицы заполняли сгорбленные люди в шапках, пальто и шубах. А он только приподнял воротник плаща и обмотал шею поверх воротника длинным синим шарфом. На него оглядывались, а он улыбался сам себе.

Я встречал его в кинотеатрах в каких-то копаниях, в немногочисленных кафе или на редких интересных концертах. Всегда он был одет очень здорово и крайне необычно. Но самой яркой и классной деталью его одежды были очки, блестящая золотом полуоправа, совершенно такие, какие носили в 60-е годы самые модные артисты и писатели той счастливой эпохи.

Познакомились мы позже. Тогда таинственный Ковальский и яркий незнакомец сошлись в одном человеке.

— Сергей Ковальский, — сказал он. Я представился. — Мне про тебя тоже много говорили. Кстати, ты в ближайшее время не собираешься в Австралию, Новую Зеландию или Аргентину? — сразу же спросил он.

И мы стали много общаться.

Ковальский Серёга работал, будучи ещё студентом, на кафедре психологии лаборантом. Какие он там исполнял обязанности, какие у него были функции, я не знаю. Наверное, никаких. Такой лаборатории, какой её представляют себе обычные люди, себе у него точно не было. Зато у него там была комнатка без окна, в которой он с утра и до вечера проводил много времени, и где всегда можно было выпить с ним чаю, поговорить и пропустить, незаметно для себя, пару лекций или семинаров. Время в этой комнатке останавливалось, точнее, оно высасывалось из всех, кто попадал в эту комнату без окна с надписью «Лаборатория» на двери. Серёга в рабочее время всегда носил белый халат. Мне кажется, что это всё, что он делал профессионально, и за что ему платили крошечную зарплату лаборанта.

Я провёл в этой комнате очень много времени в первый год нашего общения. Потом Серёгу уволили. А я иногда, в течение этого года, жалел того времени, которое потратил на чаепитие и разговоры в Серёгиной «лаборатории», но меня влекло туда, тянуло, и я не мог с этим справиться. Теперь я не жалею того времени.

Тогда я увлечённо учился, увлечённо писал стихи, читал книги… Ну да, если бы я не просиживал у Ковальского помногу часов в его комнатёнке, я бы чуть лучше учился, чуть больше прочёл книг, больше написал бы плохих стихов… А с Ковальским мы сразу приступили к обсуждению того, как поедем в Австралию, Новую Зеландию или в Аргентину. Он знал и был уверен, что надо ехать именно в одну из этих стран, знал по линии какой гуманитарной организации туда можно добраться, не имея денег и даже визы. Надо было добраться до Берлина и всё. Он был настолько уверен и убеждён, что нас там ждут, и что такой остроумный и талантливый художник, как он, везде нужен и нигде не пропадёт, что и я быстро проникся этой идеей. Меня даже не особенно интересовало, зачем туда ехать. И я лично не особенно-то и хотел, но планировать такое путешествие было увлекательно и приятно.

Кстати, должен сказать, что Ковальский считал и ощущал себя настоящим художником в самом широком смысле этого слова. Нет, рисовать он не умел и не очень пытался. Но он был художник… И очень плодовитый. В частности, за тот год, пока у него была лаборатория, он её перекрасил два раза. Первый раз он это сделал ещё до нашего знакомства, и я видел уже результат. Он покрасил стены в тёмно-синий цвет, а потолок сделал жёлтым и наляпал на него зелёные пятна. Напомню, что в комнате не было окна, лампочка была под потолком, комната имела форму небольшого квадрата. Стены были высокие. Представляете? У любого человека, кроме Ковальского, в этой комнате возникало непреодолимое желание поднимать глаза к потолку. Так все и делали. Я не исключение. Это было утомительно. И кто-то, видимо заведующий кафедрой, заставил Серёгу перекрасить помещение.

Он два дня красил и возился у себя, ни с кем не общался, потом краска пару дней сохла. Наконец, мы увидели результат. Потолок был покрашен голубой краской, стены и дверь с внутренней стороны — светло-зелёной, пол остался коричневым. На стене, что находилась напротив двери, Ковальский написал небольшими корявыми буквами синей краской слово: «Вот». Сам он не был доволен результатом.

— Хотели, чтобы было светленько и чистенько? — сказал он. — Вот!

Через неделю после этой покраски стены и потолок стали облупляться. Серёга где-то напортачил в технологии и краска стала трескаться, загибаться лоскутами и отваливаться.

— Облупляется, — улыбаясь, сказал он, — смотри, как красиво! Теперь это уже не просто стены и потолок, это теперь живой процесс облупления.

Он каждый день фотографировал свою комнату.

— Буду фотографировать каждый день, пока всё не облупиться, — заявил он, — а потом сделаю выставку под названием «Облупление, как победа».

Видимо, победа заключалась в том, что под светло-зелёной краской находилась темно-синяя.

— Эх, была бы у меня нужная аппаратура, я бы снял это облупление, чтобы получилось, знаешь, как снимают растения, которые прямо на глазах вырастают из-под земли. Замедленно снимают, а потом быстро прокручивают. Вот это было бы кино: «Облупись и живи!», например.

Фильм он никакой не снял и фотовыставку не сделал. Он даже не напечатал ни одной фотографии того облупления. Он вообще-то много фотографировал всего подряд. Теперь я сомневаюсь, была ли у него в аппарате плёнка. Его фотографий я не видел никогда. Но в этом и был весь Серёга Ковальский. Помимо австрало-аргентинских планов, он постоянно придумывал разные художественные проекты в разных направлениях художественной мысли.