Евгений Гришковец - Планка (сборник)

То есть, Джамала было за что любить, и Хамовский любил его, и меня тоже любил, не знаю за что. Мы очень страдали от этого. Особенно зимой, когда корабль преимущественно стоял у стенки (то есть у пирса) и в море не ходил. Когда корабль долго стоит у стенки возникает много разных хозяйственных дел. В этих делах Хамовский царил безраздельно.

Зимой почти каждый день с корабля брали матросов на разные невоенные или около военные нужды. Где-то надо было убрать снег, где-то надолбить угля, где-то что-нибудь куда-нибудь перетащить и пр. Хамовского очень часто на такие мероприятия отправляли за старшего. И вот тогда мы с Джамалом страдали от его любви.

— Хамовский, — подзывал нашего боцмана старпом, — на станции нужно разгрузить вагон с говядиной. Полутуши какие-то, мля! Сколько вам нужно матросов?

— Так двух достаточно будет, — говорил Хамовский.

Я надеюсь, вы понимаете, кто были эти двое. И весь день мы с Джамалом таскали и грузили в грузовики распиленные пополам замороженные говяжьи туши с маркировкой военных складов. Было холодно, тяжело и противно. Сам же Хамовский исчезал где-то в складских дебрях. Но в тот самый момент, когда наша усталость, замороженность и злоба достигали предела, Хамовский появлялся.

— Эй, моряки, — говорил он нам, — пошли чай пить.

Мы бросали работу и шли мимо длинных сараев в какую-то маленькую избушку.

— Значит так, — громким шепотом инструктировал нас Хамовский по ходу, — Беридзе, ты сидишь и пьешь чай, как джигит, молча, а ты, — обращался он ко мне, — хвали чай, варенье. Ты это умеешь. Там три женщины, женщины шикарные. Перед ними тут каждый день на пупе танцуют. Короче, чай будешь пить, всё хвали, а потом расскажешь им пару анекдотов…Ну вот этих своих. Чтобы они были довольны. Да, — вдруг говорил он Джамалу, — а ты смотри на них как джигит, понял.

В избушке было жарко, женщины были именно что шикарные. Большие, в стеганных жилетах и с прическами. Мне, двадцатилетнему человеку, они казались, ну… очень взрослыми.

Мы пили вкусный чай с вареньем, печеньем, сгущенным молоком и сушками. Посреди стола стояли весы и гири. Мы делали всё так, как сказал Хамовский, женщины веселились, сверкая золотыми зубами. Хамовский хохотал до слёз, слушая мой анекдот, который слышал в подобных ситуациях много раз.

Потом он, провожая нас на работу, шёл довольный.

— Беридзе, — говорил он, — подбери пять самых хороших туш, понял? Ты в этом понимаешь.

Обедали мы в этот день богато и обильно, но уже в другой компании. Это были два солидных прапорщика, служивших на станции. За обедом я рассказывал другие анекдоты, Хамовский был доволен. После обеда нам налили по стакану грушевой газированной воды, а Хамовский с прапорщиками ловко разлили по своим стаканам бутылочку водки.

— А теперь, уважаемый товарищ Беридзе, — сообщал Хамовский, — скажет настоящий грузинский тост.

Джамал вставал со своей газировкой в руке, говорил что-то очень долгое, витиеватое, комплиментарное по отношению к… таким прекрасным, уважаемым и мудрым людям, каковыми являлись два толстых прапорщика. Потом мы выпивали и шли грузить мясо.

Когда мы вечером ехали на корабль обратно, в кузове грузовика, помимо нас с Джамалом, лежали пять полутуш говядины, какие-то коробки, два мешка с чем-то и еще несколько каких-то железяк и трубы.

И вот так всю зиму.

Всё это я рассказываю лишь для того, чтобы описать один эпизод, в котором участвовали как раз Хамовский и Беридзе. Тот эпизод вдруг открыл мне на многое глаза, успокоил меня и, если хотите, примирил с военной моей жизнью и военными, да и не только с военными людьми. Мне открылось тогда, что мудрость может скрываться там, где её ожидать не приходится. И ещё то, что везде, во всём и в каждом, казалось бы до конца изученном, понятом и классифицированном явлении и человеке, может открываться та бездонная глубина, которая не пугает, а заставляет стоять перед ней изумленным и счастливым от того, что такая глубина открылась и она прекрасна.

Я хотел поближе познакомить вас с участниками того эпизода, вот и изобразил несколько этюдов к портретам Джамала Беридзе и старшего мичмана Хамовского, нашего боцмана.

Тогда во всю стоял май, днём было тепло до жаркого, а вечером и утром приползали холодные туманы. На деревьях появилась зеленоватая дымка. Это мы видели с корабля, и до нас долетали весенние запахи оживающей земли и прошлогодний мёртвой травы. Это был последний май, который я должен был прожить военным моряком, и всё во мне ликовало и готово было радоваться сильнее.

И вот в одно майское солнечное воскресенье, после завтрака ко мне подошёл улыбающийся Хамовский. Его улыбка не сулила ничего хорошего.

— Ну-ка — отыщи-ка Беридзе, — бегом.

Я нашёл Беридзе, который с удовольствием смотрел телевизор в кубрике. По телевизору шли соревнования по женской гимнастике. Джамал смотрел очень внимательно. Я подошёл к нему молча.

— Что, Хамовский зовёт? — тихо спросил он. Я кивнул.

Хамовский ждал нас на юте (то есть на корме).

— Так, — сказал он, оглядев нас с ног до головы, как будто в первый раз видел, — живо переоденьтесь, и сходим в посёлок. Надо кое-что принести.

— Товарищ мичман, как это сходим? Одиннадцать километров! — удивился я, — И ещё нести оттуда придётся… Воскресенье, товарищ мичман…

— Тебе не кажется, что ты уже много что сказал? — был ответ.

— Сегодня кино будут показывать! — сказал Беридзе, — Можно мы посмотрим, а потом пойдём туда-сюда.

— Может быть тебе ещё и на спину насрать? — спросил боцман.

Это был один из обычных ответов Хамовского. У него можно было попросить что угодно, например новую мочалку или ниток и иголку, а он помнил, сколько он чего, когда и кому давал. Или…

— Товарищ мичман, дайте мыла земляничного, ну устал я уже хозяйственным мылом голову мыть, — канючил какой-нибудь матросик.

— Хозяйственным мылом мыться хорошо, — отвечал боцман, — его крысы жрут. Они дрянь жрать не станут.

— Вот я и говорю, товарищ мичман, дайте мне плохого земляничного мыла, я знаю, у вас еще осталось.

— А может тебе ещё и на спину насрать, — говорил Хамовский.

В его устах это означало некое великое благо, которого просивший явно не заслужил. Ни от кого я не слышал такой фразы. А у Хамовского их было много. В этих фразах тоже слышалось эхо незапамятных времен.

То есть, нам с Беридзе было бесполезно препираться, нужно было переодеться и следовать за Хамовским.

— А что понесём-то? — обречённо спросил я.

— Ещё один вопрос и понесут тебя, — был ответ.

Через пятнадцать минут мы шли в нашей суконной форме и бескозырках с белыми чехлами по пирсу, а ещё через пять минут поднимались в сопку. Шли медленно, Хамовский быстро не ходил.