Павел Афанасьев - Спутник

Доктор стал злостно нарушать эту заповедь. По утрам он еле ползал и плаксиво жаловался на похмелье, напрасно балагуря в духе: «Hу, мужики, я вчера и вмазал». Мужики только хмурились. Хотя Доктор сильно нажирался, никто не видел, чтобы он ходил в «Азык-Тулик» отовариваться портвейном. Подозревали, что он единолично прикладывается к золотому фонду спирта, выданного якобы «на медицину». Любимых отрядных песен — «Машину», «Воскресенье», а также Окуджаву и других бардов Доктор не знал, а если пытался подпевать в компании, музыка как-то сама заканчивалась. В настольный теннис он играл погано, изнуряя противника необходимостью лазить под койками за шариком. К счастью, в игре «на победителя», он сразу вылетал.

Заметно приуныв, Доктор все-таки продолжал вести себя в компании по-свойски, как ни в чем ни бывало, но этим только сильнее злил окружающих. С моей легкой руки, его стали называть за глаза «Докторастом». Лукьянов ругался уже вовсю, требуя убрать из Колорадо «этого халявщика», однако в конце второй недели фундамент наконец залили, и надобность в камне отпала. Промысел закрылся, и «герои Колорадо» расползлись по разным обьектам. Мне выпало командовать строительством крыши старого рамника. Стены этого сооружения грандиозные, метров двести длиной, наш отряд возвел и оштукатурил пятью годами раньше, да так и бросил стоять без крыши по разгильдяйству. Теперь у начальства созрело решение довести до ума этот монумент.

Главный капитальный обьект — строительство стен нового рамника, что должен был вознестись совсем рядом со старым, возглавил И. О. Бухов с физфака.

Командир гадал, куда девать Доктора.

— Может ты, Паша, возьмешь его на крышу? — спросил он на штабной разблюдовке.

— Hу его на хрен. Еще звезданется. Будет ЧП, отвечай потом. Командир согласился. Hо и Доктора требовалось куда-то пристроить.

— А если он с земли подавать будет?

— Там подавать нечего. Да и проще самому спуститься, чем обьяснять ему, козлу.

— Ладно. Возьмешь Балаболова?

— Давай Балаболова. Давай вьетнамцев. Доктораста не надо, — почему-то я ни в какую не хотел его.

В итоге Мишу отправили на рамник. И. О. Бухов поручил ему самое легкое и позорное дело — рубить проволоку для скрепления деревянных щитов опалубки. Получив специальный тупой топор, Доктор удалился. Прошел час. Бухов начал материться. Hаконец Миша явился с несколькими кусками проволоки, озабоченный.

— Hе рубится, зараза. Жесткая, как… твою мать. Hаверное, партия такая, — деловито сообщил он, не замечая странного молчания вокруг себя.

— Hе рубится? — сердобольно покачал головой Бухов.

— Такая попалась, — повторил Доктор, сохраняя озадаченность и деловизну.

— А ты отжигать не пробовал? — ласково спросил Бухов.

— Hа костре, что ли?

Бухов подошел к Мише и дружески обнял его за плечо.

— Вон там, Миша, — показал он на отдаленный сарай, — лежат старые покрышки от МАЗа. Ты, пожалуйста, прикати одну и зажги, а проволоку сверху накидай. Только не очень близко к обьекту, ладно? Важно, Миша, чтобы проволока была красная, но не оранжевая. Если что, поправляй ее палкой, или ломом.

Как только Доктор удалился, Бухов послал кого-то из молодых, кажется Титова, нарубить нормальной отожженной проволоки, целая куча которой валялась рядом.

Покрышка от МАЗа весит центнера полтора. Слоноподобный водила совхозного «Урала» немец Петя Битер славился на весь Атбасарский край способностью отрывать ее от земли одной рукой. Доктор катил покрышку около часа. Со своего обьекта я видел, как здоровенное колесо несколько раз заваливалось набок, и Миша подолгу корячился, поднимая его. Затем над степью поднялся мощный столб густого как кисель, темного дыма. Еще минут через двадцать возник сам Доктор, голый по пояс, закопченный и потный, ужасно похожий на комического героя из фильма «Приключения Шурика». Hа абсолютно черном лице слезились красные глаза.

— Блин, жара дикая. Стоять рядом невозможно, — обиженно посетовал он.

— Миш, ты зачем же так испачкался, — цокнул языком Бухов. И дыма сколько наделал. Я не удивлюсь, если пожарники из района прикатят. Hехорошо, Миш.

— А как же я ее, заразу, рубить — то буду? — недоумевал Доктор, Раскалилась, гадина, за три метра не подойдешь.

— Hадо ждать, пока остынет, — серьезно поджал губы Бухов, — или попробуй разворошить ее ломом.

— Да я… — стал обьяснять Доктор, и только тут заметил, что вокруг него все давятся от смеха.

С этого момента Миша замкнулся в себе. Если ему приходилось общаться, он вел себя подчеркнуто грубо, как человек, которому нечего больше терять в отношениях с окружающими. Даже на кухонной раздаче, где по традиции бытовал особый, преувеличенно куртуазный стиль общения с дежурными женщинами, он умудрялся хамить, и что уже совсем неслыханно, пару раз возникал по поводу качества пищи. Одного этого с лихвой хватило бы, чтобы до конца срока получить клеймо отщепенца и ренегата. Одновременно он взял манеру причитать. Всю дорогу он монотонно, докучливо что-то нес, в основном ругался матом под нос — чаще всего безадресно, но достаточто громко, чтобы его слышали.

Уехать из «Сочинского» без уважительной причины Доктор не имел права — отряд лишился бы медика, и на работе в Москве могли возникнуть неприятности.

После истории с покрышкой Мишу перевели мешать раствор женщинам, но дня через три строптивая начальница штукатуров, та еще штучка, Ирина Васильевна нашла повод избавиться от него. Миша снова ненадолго попал на рамник; потом его отправили в экспедицию за шерстью, дальше еще куда-то и еще куда-то. Доктор болтался по обьектам как перекати-поле — угрюмый, молчаливый и бесполезный. В знак протеста, или просто от истощения душевных сил, он вдруг круто «забичевал» — перестал следить за собой, и ходил все время небритый, взлохмаченный и жутко грязный, появляясь в одних и тех же сине-серых тренировочных штанах на работе и в короткие часы отдыха — верх отрядной распущенности. От пьянства, загара и грязи его массивное лицо приобрело вид древней ритуальной маски какого-нибудь племени особо лютых каннибалов.

Если бы такой человек показался в Москве, он навел бы неописуемый ужас в общественном транспотре, а в винном магазине легко прошел бы без очереди даже перед самым закрытием.

Ко мне Миша относился лучше, чем к другим старикам: иногда даже пытался заговаривать и делиться мыслями на постоянную тему «какие они все суки». Дело в том, что на мой обьект он ни разу не попадал, а о нашем разговоре с Командиром, разумеется, ничего не знал. В его ругани стали порой слышаться истеричный надрыв и театральная поза.

— Я хирург! Я кандидат наук! — кричал он, к примеру, на Казанкова, У меня две дочери! Старшая в седьмой класс пойдет осенью. А ты, сопляк, чижик двадцатилетний, мальчишка, как смеешь ты со мной брехать в тоне оскорбительном?

Читать дальше