Альва Бесси - Люди в бою

Дорогой папка «гласит письмо», сегодня мы получили республиканские пилотки и туфли. Мы их сразу надели и пошли в них гулять, и я никому не разрешил их трогать. Я свои туфли ношу, а Дейвид в свои не влез — у него нога выросла. Спасибо тебе, папка, что ты их прислал. А Дейвиду ты, уж пожалуйста, пришли другие.

У нас теперь другой стол. Мы поменялись столами с одним дядей, его зовут Вилли. Он приносит нам уголь. Вчера мама разбирала наши вещи, и мы отнесли большой узел в один дом, откуда эти вещи отправят испанским детям. Мама тебе пишет карандашом. Погляди на другую сторону листа. У меня болит палец, поэтому я не могу хорошо нарисовать лодку. Скоро мы с Дейвидом тоже поедем в Испанию. Дэн.

Рядом с кораблем еще один рисунок — самолет бросает бомбы. Очень хороший рисунок, на кончиках крыльев даже видна свастика.

(Наши испанские ребятишки не могут прийти в себя после Аликанте; они ходят с опрокинутыми лицами, то и дело сбиваются кучками, переговариваются; бросив завтрак, мчатся навстречу грузовику, который каждое утро привозит нашего нового почтальона Эда Флигеля. Но писем нет как нет, а если письма и приходят, в них извещают о смерти родителей, близких, друзей. Многие из ребят плачут в своих chavolas, они без конца пишут письма домой. Их лица вдруг становятся тверже, суровее. До ребят наконец доходит, что такое фашизм; они знают свой город, своих близких, и поэтому им уже не нужно втолковывать отвлеченные идеи. Они лишь раз столкнулись со своим врагом; им предстоит еще много раз сталкиваться с ним!)

— Хватит с меня рассказов о твоих паршивых ребятишках, — говорит Аарон. — Я ими сыт по горло. И вообще я не перевариваю детей.

— Сукин ты сын, вот ты кто.

Он глядит на меня:

— Да такого урода, как ты, ни одна баба и на пушечный выстрел к себе подпускать не должна бы, — говорит он. — Не то что детей от тебя заиметь.

Наш лагерь расположен в неглубоком, поросшем ореховыми деревьями baranco, неподалеку от грунтовой дороги. С одной стороны овражка — пыльная, вся в колеях и рытвинах дорога, с другой — крутой лесистый холм. Через дорогу — в estado mayor батальона (небольшом каменном домике) ютятся Вулф, Уотт и испанский батальонный адъютант; посыльные, наблюдатели, связисты и разведчики вырыли себе укрытия на холме за штабом. На много километров вокруг не сыскать ровного участка земли, здесь невозможно проводить маневры — обрывистые, спускающиеся террасами холмы изборождены глубокими расщелинами, ложбинами, буйно заросшими коварными barancos, где густой подрост чередуется с каменными осыпями. Вдоль дороги, которая через небольшой городок (не припомню его названия) в одну сторону идет к Таррагоне, а в другую — к Марсе, Фальсету и Эбро, на три километра растянулись лагеря Британского 24-го и канадского батальонов. За нами вздымаются отвесные холмы, до половины поросшие лесом, их венчают головокружительной высоты голые скалы из светло-серого камня. В хорошую погоду солнце заливает холмы белым, слепящим глаза светом; листья здесь густо запорошены пылью, камни раскалены так, что не прикоснешься, среди них снуют юркие ящерки. В облачные дни туман скапливается за высокими холмами, затем неспешно, величаво стекает по утесам — неспешней и величавей любого водопада. Мы часто любуемся этим зрелищем.

Рано наступившая жара, перемежающаяся с дождями сырость, скверная кормежка, мухи, изматывающее, бесконечно унылое ожидание, нехватка табака — все вместе способствует появлению поноса, этого загадочного недомогания. Однако понос, несмотря на все наши остроты («Я бы с десяти метров прямиком попал в монету»), — дело нешуточное. Он подтачивает и наши силы, и наши характеры, он усугубляет наше недовольство положением дел, как бы они ни обстояли. Жратва паршивая, табака нет (куда, спрашивается, деваются ежемесячные посылки от «друзей»? Кому, интересно, взбрело в голову отправлять табак, который посылают американцам, в Главное intendencia армии? Опять этот паршивец цензор в Барселоне крадет сигареты из наших писем); медикаментов, можно сказать, почти нет; куда запропастились наши письма и почему почта приходит так нерегулярно? Куда подевались индивидуальные пакеты, которые посылают отдельным индивидуумам (я тебе покажу письмо, где написано, что мне послали пакет еще в феврале!)? Если нас собираются отправлять на фронт, чего они ждут? Если нас собираются репатриировать, чего они тянут резину? Ребята поют:

Нельзя сказать, что нам нечего делать, ежедневно (поздно вечером накануне) приходит чистенько напечатанный на машинке приказ на день, где во всех подробностях излагается программа военной подготовки, которую разработал штаб бригады, расположенный в двух километрах от нас по дороге к Марсе. Стрельба в цель из винтовок и пулеметов, ротные и батальонные маневры по этой почти непроходимой местности. Мы шагаем, карабкаемся, рассредоточиваемся, пробираемся сквозь виноградники и оливковые плантации вверх на террасы и на самом гребне с криками, не слишком, правда, воинственными, идем в массированную атаку. Нас обучают, как вести разведку, как поддерживать связь, как пробираться по вражеской территории; мы атакуем холмы и дома, железнодорожные туннели, атакуем друг друга. Ребята, голые по пояс, потные, под палящим солнцем маршируют по дороге, да так, что пыль стоит столбом. «Кэмела» у нас больше нет, нечем взбодриться на привалах. Вода во флягах — а они мало у кого есть — отдает хлорной известью или йодом. Мы поем:

— Надеюсь, вам понятно, — говорит Аарон, — насколько серьезные обвинения вы выдвигаете.

— А то нет, — говорим мы в замешательстве.

— Вы знаете, как трудно сместить комиссара, как это вредит общему делу?

— Да.

— Вы не откажетесь от своих обвинений? Нет? Тогда я погляжу, что можно предпринять.

После того как Аарон выслушивает все, что у нас накипело против Ника; после того как он выслушивает писаря Кёртиса, и фельдшера Гарфилда, и Павлоса Фортиса, и еще одного грека со звучным именем Геркулес Арнаугис, и командира второго взвода Джека Хошули, и любимого пулеметчика Джека Ната Гросса, ладного парня с недобрым лицом, который сам себя называет первым хватом в Линкольне (штат Вашингтон), после того как он призывает Лука Хинмана, который ненадолго задержался в нашей роте после отступления, а потом вернулся в батальонную разведку, он призывает самого Куркулиотиса. Весь день мы сидим в шалаше, Аарон слушает, Павлос и Геркулес переводят на греческий, Кёртис на испанский и английский. Малоприятное занятие — выдвигать обвинения против человека, который знает, что ты его не любишь, но Куркулиотис сильно облегчает нашу задачу. С самого начала он держится как человек бесконечно терпеливый и к тому же крайне снисходительный к подчиненным, решительно неспособным его понять; он выслушивает нас с нарочито почтительным видом, чем еще больше всех бесит. Затем разражается длинной речью, речь свою он заканчивает великолепной тирадой, которую слышно за много километров, и торжествующе оглядывает нас, как бы говоря: «Что, съели!» Выслушав всех, Аарон говорит: «А теперь, ребята, вы можете подать рапорт в батальон на основании выдвинутых вами обвинений. Распишите все получше, как вы умеете, а я вас поддержу». Мы обвиняем Ника в присвоении власти, не положенной комиссару; в отдаче военных приказов через головы командиров, в эгоизме, зазнайстве, шовинизме и некомпетентности — в этой армии любого из этих обвинений хватило бы с лихвой, а все вместе — уже явный перебор. Ника смещают с должности комиссара второй роты и, к нашему ужасу, отправляют простым бойцом — в ту же самую вторую роту. Его определяют в одно из отделений, выдают ему винтовку, и теперь он марширует уже не во главе роты с видом подполковника, а шагает в строю с видом генерала. Из него выходит хороший боец, один из лучших; он щедро делится с нашими испанскими ребятишками опытом, накопленным им за два года в Испании, он спокоен, приветлив, смекалист и скромен. Мы не перестаем удивляться…