Альва Бесси - Люди в бою

Весь день на склоне горы бойцы спят, а где-то справа, неподалеку от нас, идет жестокий бой: грохочет артиллерия, громыхают минометы, слышна ружейная и пулеметная стрельба; самолеты противника (и изредка наши, тут мы видим их впервые) кружат над нами в затянутом густыми облаками небе. «Господи! — говорит Кёртис. — Сюда летят», — и ныряет в ложбинку. Но кроме него, никто особенно не обращает внимания на самолеты — все заняты другим. Роту переформировывают, разделяют на два взвода по три больших отделения в каждом, командуют взводами Джордж Кейди и Хулиан Андрее — два уцелевших командира отделений. Всего один день у Аарона был старший адъютант или (по-старому) помощник командира по фамилии Юлиус Дейтч, но его ранили в нашей последней атаке, поэтому меня опять производят в старшие адъютанты. Неожиданно нас сливают с остатками первой роты; Дика Рушьяно назначают помощником командира, Арчи Брауна (вожака портовых грузчиков Западного побережья, из пулеметной роты) — политкомиссаром, а меня начальником plana mayor. Поступает сообщение, что бригада «гордится нами», гордится нашими «энергичными атаками»: оказывается, мы целых двое суток выстояли против исповедующих ислам марокканцев, которых Франко призвал возродить в Испании христианскую веру, и против гнусного Иностранного легиона — самых надежных боевых частей его армии. Наши атаки были такими энергичными, сообщают из бригады, что противник сконцентрировал против нас большое количество боевой техники, считая, что мы — ударная сила республиканского наступления. Вот смеху-то было!

Поздней ночью нас снова перебрасывают из резерва на холм чуть южнее; мы узнаем, что готовится наступление на Гандесу. (Двум частям, сменившим нас, как нам говорят, удалось взять холм, который мы так безуспешно атаковали, и теперь дорога на Гандесу свободна.) Нам говорят, что нас поддержат артиллерия и авиация; наступает жаркий рассвет, мы сытно завтракаем; на этот раз еды даже больше, чем надо, — ломтики ветчины валяются на солнце, не проходит и четверти часа, как они протухают.

Когда приходит приказ, мы гуськом спускаемся по склону, еще ощущая во рту вкус завтрака: кофе, шоколада, ветчины и сардин, хлеба, мармелада и слив. В теле приятная сытость, но нервы, разумеется, напряжены — обычное волнение перед боем, которое обостряет чувства и заставляет замечать то, чего не замечал прежде: ящерицу, высунувшую голову из расщелины потрескавшейся вулканической породы; оборванный шнурок на ботинке, грязный подтек на чужом лице. К городу сквозь параллельные ущелья движутся две дивизии.

Ущелье, вначале широкое, дальше сужается — классическое дефиле. Впереди нас 24-й батальон вступил в бой с противником; нам не видно их из-за листвы, зато, пока мы ждем, приникнув к сухой земле, прячась под террасами, за оливковыми деревьями, нам слышно резкое, металлическое пение пулеметов, щелк винтовочных пуль над головой. Когда оглядываешься вокруг, видишь, как люди вжимаются в землю, скрываясь с глаз, лишь их винтовки торчат над естественными брустверами (Кёртис и вовсе исчез). Снизу появляется посыльный, он перебегает от дерева к дереву и вдруг возникает рядом со мной, весь в мыле. Солнце поднимается и стоит прямо над головой, жжет спины и шеи, у нас нет воды, и мы мучаемся от жажды, ожидая, когда придет приказ выступать, гадаем, долго ли нам еще его ждать, гадаем, что будет, когда он наконец придет, чем встретит нас противник в узкой горловине ущелья, когда мы пойдем в атаку. Слышу голос нашего «хочкиса» с горы слева и станкового «максима» справа (всегда знаешь, когда у пулемета сидит американец, он не может удержаться, чтобы не отбить ритм: «Стрижка-брижка, два гроша»). Над головой кружит самолет… Ищет, находит? Мы ждем — вот сейчас он нас засечет, смотрим, как он маневрирует, кренится и разворачивается, взлетает вверх, ложится на крыло, выискивая то, что рано или. поздно неизбежно найдет. Мы следим за тем, как с переднего края, который удерживает 24-й батальон, несут носилки с ранеными.

Можно совершенно безучастно следить за тем, как несут носилки с ранеными. Ты отмечаешь про себя, какое ранение — тяжелое ли (скажем, кишки аккуратно сложены горкой на животе), пытаешься хоть мельком увидеть лицо раненого, думаешь: «Того и гляди, и я отправляюсь в госпиталь», думаешь: «Очень ему больно?» Одни за другими с передовой несут носилки, они покачиваются между корявыми стволами олив; над camilleros [147] Санитарами (исп.). свищут фашистские пули. Им не позавидуешь, жизнь их нерасторжимо связана с жизнью товарищей, которых они несут, зависит от них. Смотришь на них и думаешь: «Того и гляди, и меня так понесут», или: «Когда это будет?», или: «Тяжело ли меня ранят?» Гадаешь, как там дела у наших впереди, скоро ли придет приказ; гадаешь, где же наша артиллерия, когда же она откроет огонь и где же обещанные самолеты? Прислушиваешься, не летят ли они.

Просыпаешься, с удивлением сознаешь, что задремал на солнцепеке; жара и пыль, жажда и напряжение — все вместе притупило чувства, парализовало бдительность, и тело ухватилось за возможность передышки, в которой оно так нуждалось, — передышки, без которой пришлось обходиться в предыдущие дни, когда было не до отдыха. Просыпаешься рывком, недоумеваешь, как это тебя угораздило заснуть под обстрелом, душа у тебя уходит в пятки при мысли, что ты себе позволил, — ты похож на человека, чудом избежавшего несчастного случая, который вдруг осознает, как близок был к смерти, и чувствует, что у него внутри все свело от страха. К тебе возвращается бдительность, а с ней острота ощущений и нервное напряжение. Кто-то из бойцов ест рядом сардины; до тебя доносится запах нагретого оливкового масла. (Потом остатками масла он смазывает винтовку.)

Весь день в удушливой, раскаленной жаре, изнывая от жажды, мы ждем; солнце печет нам спины, с левого склона ущелья доносится громкий стрекот «хочкиса». «Чертов идиот! — думаем мы. — Не может хоть ненадолго заткнуться. Расплавит ствол и себя обнаружит». Сумерки приносят с собой приказ наступать и многое другое. Напряжение спадает, и ты облизываешь пересохшие губы еще влажным языком. Над правым склоном ущелья ровными очередями медленно взлетают трассирующие пули, в угасающем свете дня они напоминают розовые огненные шарики. Они летят через ложбину прямо к «хочкису», но он все строчит и строчит.

Просыпаются вражеские орудия, в нас летят снаряды — поначалу их даже можно пересчитать. Но вскоре нам уже не до подсчета: снаряды падают беспорядочно, по одному, по два, по три, но чувствуется, что противник знает, где мы находимся, — левее, правее, перелет, недолет — они грохочут, как гигантские мусорные ящики, которые ворочают исполины. Нас осыпает землей, вулканическая порода кусками обрушивается на скалистые склоны холма. Постепенно спускается ночь, грохот становится все сильнее, бойцы — им приказано подняться на правый склон ущелья — длинной цепью растягиваются по скату: кто сидит, пригнувшись, кто лежит плашмя. Винтовку у меня в руках разрывает на куски. Надо бы убрать с линии огня раненого, лежащего на носилках, но никто не хочет покидать склон — он тоже не слишком надежен, но все-таки меньше простреливается. Арчи Браун помогает перенести раненого в безопасное место. Крики раненых — их очень много — тонут в общем шуме; все сильнее темнеет, и мы мечтаем, чтобы сразу стемнело, но не тут-то было. Различать лица становится все труднее. «Plana mayor de la Segunda, no — Primera, aqui!» [148] Штабные второй, нет, первой роты — сюда! (исп.) — кричу я, но откликаются только парикмахер и furiel [149] Каптенармус (исп.). Матиас Лара. Мы зовем санитаров с носилками, но они не откликаются. Я зову Аарона, но он тоже не откликается, да и отзовись он, я бы все равно не услышал. Мы оглохли от грохота, перепуганы огневым валом — он надвигается на нас, перехлестывает через гребень холма, на склоне которого стоит, сидит и лежит наша рота. Словно по подсказке, словно повинуясь режиссеру, бойцы неспешно перемещаются то вперед, то назад — в зависимости от того, куда падают снаряды; ребята сбились в стадо как овцы, в сгущающихся сумерках их искаженные страхом лица почти неразличимы. Никто ничего не говорит — ни единого слова.