Захар Прилепин - Ботинки, полные горячей водки

К обеду погодка разогрелась, и мы повеселели, и даже искупались.

Лица, и ноги, и животы, и спины были у нас буквально располосованы, как у выпоротых: и так сладко зудели глубокие царапины на горячем солнышке.

Мы немного поспали на бережку и, очнувшись, потрепали дальше вдоль реки, а иногда по реке, потому что не хотелось в зарослях путаться.

На мои докучливые вопросы о вчерашней суматохе братик отмалчивался или отнекивался с таким лицом, что я видел наверняка: ничего говорить в ближайшее время не станет. Выжидал час, теребил братика снова, и опять безответно. Потом мне и самому надоело все это.

Мы добрались к вечеру, осунувшиеся за два дня, но сразу запылавшие радостными, расцарапанными щеками, едва увидели человеческое жилье.

– Только не говори мне, что в этой деревне живут маньяки, я больше не пойду в лес, – заранее готовил братика я.

– В этой деревне живет мой кореш. Вон его дом, – ответил братик спокойно.

Кореш встретил братика молча, обнял его, провел нас в дом.

– Чего сырые? – спросил удивленно.

– Купались, – ответили ему.

– А чего морды какие? С дерева оба упали? Шишек хотели нарвать?

– Что-то вроде того, – ответил братик, и представил меня.

Я протянул руку, ее пожали с добрым чувством.

Получив просторные, залатанные, но сухие рубахи и штаны, мы переоделись и сладостно суетясь, сели за стол. Там уже была картошка, сало и небрежно порезанные огурцы. Кореш вынес из-под стола на белый свет бутылку, она глянула виновато и покачала жидкостью приветливо.

– Ну что, Валек, как живешь? – спросил хозяин.

– Слушай, у меня сначала вопрос к тебе, – ответил братик. – Ты… ты тогда верно все говорил про деревню, которая в одном дне пути от ваших мест вверх по реке? Не мутил ничего?

Кореш помолчал, разглядывая нас с новым интересом.

– О, братки дурные… – сказал он негромко, – Были там?

Пацанами, двадцать лет назад, кореш братика, тогда еще совсем зеленый, полтора метра высотой, и один его деревенский дружок уплыли в юношеской дурной забаве на хилой лодчонке непростительно далеко – сами не помнят, как догребли до соседнего, далекого селенья. Прихваченные с собою яблоки пожрали давно, пойманную рыбку съели без соли в обед, костерок разведя. Увидели жилье и обрадовались терпкой пацанячьей радостью.

Решили пойти молочка попросить, но вскоре раздумали.

У кореша тогда уже были наклонности вполне очевидные: брать чужое, когда только можно, и пользоваться этим в свое удовольствие. Только в родной деревне его уже не в первый раз находили и наказывали нещадно: родной отец больше всех старался, ни один кнут испортил.

А тут деревня чужая, посему кореш предложил лодку припрятать, а самим пойти поискать чего любопытного.

Решили, что пожрать в огородах нарвут, там же картошки в дорожку накопают, ну и, если будет везенье, какую-нибудь важную вещицу без спросу прихватят.

Доползли до крайнего двора, но тот показался худым и неприветливым. В следующем собака надрывалась неведомо на кого. Третий глянулся, и пацаны выбрали себе ближнюю постройку: крепкую, но судя по виду, для жилья не предназначенную.

Отломали в заборе доску, влезли, узкоребрые, в образовавшуюся прощелину. Дверь в постройке оказалась неприкрытой, так туда и попали.

Качалась в солнечном свете тяжелая пыль. Пахло дурнотно и крепко. Косы висели у потолка. Вилы, вниз черенками, топорщились у стенки. Лодка старая стояла на боку. Удила со спутанными лесками были свалены в углу. Тазы какие-то ржавые повсюду, печка с кривой трубой, а в дальнем конце – бреденек старый и дырявый, давно им, видно, не пользовались.

– А это что за херня, – пнул кореш прикрытый рогожей то ли куль, то ли еще что, в полутьме было не разглядеть толком.

Присел, рогожу приподнял и увидел мертвого мужика с перерезанным горлом. Глаза раскрыты, рот раскрыт, и глотка – хоть ладонь запускай.

Дружок тоже подошел глянуть, и упал на задницу, и был готов заорать, но кореш ему несколько раз злым кулачком засадил в бок и слегка отрезвил.

Тут во дворе зашумели, пацаны кинулись к щелям постройки, смотреть, кто там, и увидели, судя по всему, хозяйку. Она спокойно прошла мимо. Из иной, малой, сарайки вынесла зерна в тарелке, курам насыпала – те сбежались сразу же.

Следом муж появился, сказал хозяйке что-то, они кивнула и снова в малую сарайку ушла. Дверь за ней захлопнулось, а муж со двора исчез неприметно – в щель не разглядеть было толком, куда делся.

Тут пацаны и вылезли разом, кур спугнув и петуха растревожив. Оставили каждый в прощелине забора по лоскуту кожи с юных ребер. Хотели ползти поначалу, но не сдержались и замелькали пятками до самой реки. Кинулись в лодку и погребли, как припадочные, до самого дома.

– От страха чуть не выли, – усмехнулся нам корешок и подцепил последнюю картошечку со сковородки.

– Неделю таился, – добавил он, – Потом не сдержался и отцу рассказал, что видел. Отец меня часто бил, но в тот раз я подумал, что не выживу. Сознанье потерял. Очнулся – мать стоит неподалеку, и тоже бровью не ведет. Меня водичкой полили, приподняли, и тут дед папашу сменил. Поленом херачил прямо по спине.

В общем, когда оклемался, мне сказали, что про соседнюю деревню нужно забыть. В двух словах объяснили, отчего так, и все. Об остальном я сам позже понемногу догадался.

Мы с братиком молчали, ожидая продолжения: я с внутренним, неясным еще раздражением, а братик с крепким любопытством.

– Деревня та во всей округе зовется Воры`, – продолжил кореш. – А на карте прозвание ее – Тихое. Она, правда, не на всех картах есть. Туда никто не ходит никогда, и даже толковой дороги к Ворам нет. При Советах не построили, а сейчас и не надо никому. К нашей деревне дорога уже заросла, что уж про них говорить. Земляки мои на тракторе ездят по делам. А Воры – на лошадях, по своим тропинкам. У станционного магазина их встречают порой: кто-то из них приезжает за продуктами и берет без очереди всегда, никто не перечит… И пенсии они по доверенности получают на все дворы сразу – в райцентре.

Наша деревня к Ворам самая близкая. Остальные – дальше. Но вообще о них здесь все знают, только никто не говорит вслух – так сложилось. Вроде как дурная примета. К смерти – поминать их.

Я слышал когда-то, что они тут уже лет… не знаю… сто что ли… или двести живут. Это каторжный поселок, каторжане они бывшие. Пришли в свое время и поселились. И жили только дурными делами. А сейчас, наверное, уже и породнились все – они ж никогда с других деревень людей не принимали. Много их там теперь? Тридцать дворов, да? А раньше, дед нашептывал мне как-то, побольше было. Церковь они не строили никогда; не знаю, кому они молились и молятся…

– Ну, ты знаешь, Валек, кровавая порука крепче попа держит…