Андрей Неклюдов - На Крюковом

Ни баба Тамара, ни Антонида Арефьевна не обращали на этих кухонных завсегдатаев никакого внимания. Самое большее, что предпринимала Арефьевна – это смахивала со стола тряпкой наиболее настырных, лезущих прямо под руки насекомых. А Тамара, пожалуй, не заметила бы, даже если бы они ползали прямо по ней.

Под стать своим обитателям, квартира была с причудами. Казалось, она живет своей особой, ни от кого не зависящей жизнью. Сами собой открывались и закрывались форточки. Допотопный сливной бачок в туалете вдруг самовольно начинал выдавать одну за другой бурные порции воды. В другое же время он переставал сливать вовсе. А стоило решительнее дернуть его цепочку, как она оказывалась в руке вместе с подвязанным вместо ручки сковородником. Кран в кухне либо не закрывался и из него постоянно била в заржавленную раковину струя воды, либо наоборот – поперхнувшись чем-то изнутри, спазматически хрипел, и по полчаса приходилось дожидаться, пока наполнится чайник.

В коридоре под потолком потрескивала и искрила опутанная паутиной проводка, отчего свет в комнате мигал, а «Панасоник» хрипел. Невесть когда перегоревшие предохранители в электросчетчике заменяла вставленная в гнездо скрюченная алюминиевая вилка.

Пытаться что-то наладить было бессмысленно и даже вредно, ибо всякая починка приводила к еще большим разрушениям. Сливной бачок как раз и потерял способность смывать, после того как Егор попробовал его отрегулировать. Вызывать техника-смотрителя из жилищной конторы также оказалось делом пустым. Явившаяся на призывы Егора целая когорта теток с порога занялась выяснением совсем других вопросов:

– Вы что, снимаете тут комнату? Давно? За этот месяц уже заплатили? А вам известно, что здешние квартиросъемщики уже пятнадцать лет не платят за жилье? Что? Что значит «вас не касается»?! Впредь будете платить нам. Как заплатите, так пришлем сантехников и электрика, – и продолжая растревожено гоготать, они удалились.

– Нам что же, платить за пятнадцать лет? – удивилась Инна.

Егор мрачно молчал.

– Знаешь, – почему-то шепотом проговорила жена, – Антонида Арефьевна сказала мне, что эта комната, где мы живем, была Татьянина.

– Ну и что?

– Как «ну и что»! А где она поселится, когда вернется?

– Плевать. Это уже их заботы. С бабкой поживет, – отмахнулся Егор.

О том, что прежде угловая комната принадлежала бабкиной дочке, давно можно было догадаться. Не единожды ночью после продолжительных звонков в дверь, на которые никто из жильцов не реагировал, раздавался ужасающий грохот. Кто-то изо всех сил барабанил по решетке окна:

– Танька, открой! Ты что там затихарилась? Открой, сучка!

Егор подскакивал, голый, к темному стеклу, за которым угадывалась раскоряченная согнутая фигура и уткнувшаяся в прутья решетки опухшая физиономия.

– Сейчас я тебе так открою, ты, ублюдок! – негромко, опасаясь разбудить ребенка, произносил он в форточку.

– Извини, браток… все, ухожу, извини… – раскланивалось человекообразное существо и без остатка растворялось во мраке, так что можно было решить, будто оно примерещилось спросонок. Однако через две-три ночи все повторялось.

Бабка тоже, видать, забывала о том, что дочь в тюрьме. В череде монотонных ругательств, какие она дежурно выкрикивала, колошматя в стенку, иной раз приходилось слышать:

– Танька, стерва! Прошмандовка такая этакая…

Наконец, уже ближе к зиме, Тамарина дочка вышла из заключения. На первый взгляд она показалась Егору не такой уж бесовкой, как он ожидал и какой выставляла ее Арефьевна. Высокого роста, сухопарая, прямая, и если бы не дряблая кожа на шее, лиловая сетка сосудов на руках и ногах, свисающие сосульками, как будто слипшиеся волосы и какие-то совершенно пустые маленькие глазки, то ее можно было бы даже назвать по-женски привлекательной. Но с другой стороны, если бы ее укоротить раза в полтора, еще сильнее сморщить кожу и перебить нос – то получилась бы вылитая баба Тамара.

– У вас ребеночек? – хрипловатым голосом обратилась она к Инне, струйкой пуская табачный дым к потолку кухни. – У меня тоже был… Мальчик, – она сухо закашлялась и размашисто стукнула себя кулаком в плоскую грудь.

– И что с ним? – с испугом посмотрела на нее девушка.

– Помер.

На этом разговоре общение закончилось. И кончились иллюзии. В тот же день в квартиру стали сползаться такие чудища и уроды, каких можно лицезреть разве что на картинах Босха. И начался разгул, который возобновлялся каждый вечер и длился до середины ночи. Это была не та пирушка, что водится, к примеру, у студентов. Тут не было ни музыки, ни песен, ни смеха, ни веселых голосов. За стенкой слышался в основном непрерывный нудный бубнёж, звуки падения, дикие нечеловеческие вопли и рычания. Требовалось немало усилий, чтобы заснуть в такой обстановке.

А когда под этот гром все же удавалось забыться, Егору снилась бомбёжка. Сперва маленький блестящий самолетик появлялся в бесцветном вечернем небе. Затем от него отделялся черный штрих – и вот уже соседний многоэтажный дом рушится в клубах дыма с неимоверным грохотом. «Следующим рухнет наш», – с этой мыслью Егор поспешно выволакивает кровать во двор, ближе к сосновому лесочку (такой лесок рос перед домом в провинциальном городке, где Егор оставил свое детство). «Под звезды!» – восклицает он про себя. Однако звезд не видно, и моросит дождь, прямо на одеяло. Ну и пусть. Егор укрывается с головой и, уютно свернувшись калачиком, собирается спать дальше… Но тут его словно подбрасывает с постели: «А как же жена, ребенок?!» Он мчится к дому, уже горящему, окутанному дымом, на бегу поражаясь, как это он мог забыть про свою семью. И при этом помимо страха и потрясения его пронизывает такая неистовая, всепоглощающая любовь к жене и сыну, какой наяву он никогда не испытывал.

Однажды бубнёж продолжался почти до самого утра, приобретя характер пытки. Блеющий мужской тенорок заискивающе тянул:

– Та-ань, а, Тань… Ну, Та-а-ань…

Женский голос презрительно, но как-то механически выкрикивал:

– Пошел ты, козел вонючий.

– Что ты сказала? – яростью вскипал мужской голос, и казалось, сейчас начнется смертоубийство. – Кто я?! А ну повтори! Повтори, я сказал!

– Козел ты, – невозмутимо повторяла собеседница.

Затем следовала пауза, и опять:

– Та-а-ань, а, Тань…

Наконец Егор почувствовал, что он или разорвет каким-то образом эту липкую словесную паутину или сам вот-вот примется бормотать: «Тань, а, Тань». Натянув в темноте спортивные штаны, он решительно выскочил в коридор. Ударив кулаком в соседнюю дверь, он резко толкнул ее от себя. В лицо пахнуло тяжелым смрадом.

Татьяна сидела в кровати, полуприкрытая одеялом, склонив голову, так что слипшиеся космы волос закрывали лицо. Столь же безвольно, как и волосы, свисали бледные груди, напоминающие опавшие воздушные шарики. На полу перед ней сгорбилась мужская фигура, сочетающая в себе одновременно рембрандтовского блудного сына и васнецовского Кащея. Существо это поглаживало торчащую из-под одеяла костлявую коленку собутыльницы и ныло: «Та-ань…» Мельком Егор успел заметить на табуретке наполовину отпитую бутылку портвейна, раскрошенный огрызок хлеба и замусоленный стакан. Его потрясло другое: у окна под батареей лежала на полу баба Тамара в луже крови с открытыми остекленевшими глазами. Егор не сомневался, что она мертва. Он прикрыл дверь и, растирая лицо, как после кошмарного видения, побрел в свою комнату.