Галина Щербакова - Ах, Маня

«Посмотрим, чем кончится», – парировала Лидия. Она уже не всхлипывала, но была у нее внутри болючая точка, к которой нельзя было прикоснуться. Надо было очень осторожно, обходя, думать, чтобы не наткнуться, не потревожить ее.

Сергей посчитал: за стол сели тридцать четыре человека. Оставшиеся тарелки, вилки, рюмки выставили на высокую табуретку близ стола: вдруг придет кто-то. Сели свободно, прямо с локтями. Маню усадили с торца, на стул с высокой резной спинкой. Так сообразила Женя. Это она в нехитрой Маниной мебели углядела этот антикварный стул, даже прикинула, сколько он в приведенном в божеский вид состоянии мог бы стоить в московском магазине. Откуда ей было знать, что последние тридцать лет стул служил местом для умывальника и кривой ржавый гвоздь из его спинки Маня вынула и спрятала, чтоб потом всунуть обратно. Лучшего приспособления для этого стула она не видела. Сейчас же умывальник был прибит к сараю – ближе к ведрам с водой. Но Женя этого не знала, а решила, что стул самый что ни на есть королевский. (А может, такой перевертыш был предопределен свыше как знак того, что все в нашем мире слегка покачнулось и не разберешь, что есть что, что стул, а что умывальник?)

Маня незаметно хмыкнула, но на стул села, сразу вспомнив, что он до крайности неудобен: колюч и жесток, но тут же сообразила, как хорошо, что на таком уродище будет сидеть сама, а не кто-нибудь из гостей. Но как бы ни было ей неловко и неудобно, а выглядела она на этом стуле значительно и именинно. Что опять же смешно, если подумать.

Надо сказать, что распределение мест за столом Женя сразу взяла в свои руки, как только увидела, что во двор входит Иван Митрофанович. Тот пришел в полном соответствии с полученным указанием – с грамотой. Правда, в субботу он не смог проникнуть в главный сейф, где лежали свежие бланки, а вызывать для этого секретаршу не стал, самостоятельно решив, что это не тот случай. Поэтому он порылся на дне собственного ящика и нашел слегка пожелтевший бланк. На бланке была напечатана заглавная Ф. Видно, когда-то она предназначалась человеку на «Ф», но то ли он оказался недостоин грамоты, то ли заслуживал большего, но она осталась неиспользованной. Мане с этим явно повезло. Так считал Иван Митрофанович. Он бритвочкой соскреб оставшуюся букву, и ни один придира не мог бы найти следов. А то, что в лежалой грамоте не хватало праздничного блеска и хруста, так вот это уже точно формализм. В хрусте ли дело?

Короче, Иван Митрофанович во двор, а Женя за дело: как кого куда посадить. Маню – на умывальник, то есть на красивый стул, Ивана Митрофановича рядом с ней – на полумягкий, себя – рядом с Иваном Митрофановичем, напротив Ивана Митрофановича Лидию и брата Мани – оба солидные люди, рядом с собой Сергея, потом Егорова с супругой, дальше – значения не имело. Женя видела, неприхотливый Манин гость не сопротивляется и готов сесть на любое место. Попытку Москаленко придвинуть табуреточку к Маниному торцу она просто не заметила. А Москаленко уселся рядом с Ленчиком, считая, что в данном случае пока он на большую близость права не имеет.

Слово для тоста-доклада взял Иван Митрофанович. Если б не такой день, Маня сказала бы: «Митрофанович, сядь, Христа ради, и молчи». Но тут было нельзя. Поэтому Маня лопаткой нащупала гвоздевую дырочку в стуле, прижалась к ней покрепче и перестала слушать. Только видимый Иван Митрофанович был несколько лучше говорящего, но сути Маниного отношения это не меняло. Она люто ненавидела его, во всякий другой раз на порог бы не пустила, а тут из-за гостей сделала уступку. Как же погонишь, когда народу полон двор, да и эта баламутка Женя так ему обрадовалась, будто не Ваня безголовый пришел, а какой-то министр. «Что же это за зараза такая – чинопочитание, – подумала Маня, – если и москвички ведут себя, как идиотки, перед начальством».

Но тут надо остановиться.

Пока Иван Митрофанович говорит, вполне можно уйти в сторону, все равно ничего ни дельного, ни путного он не скажет. А вот история Маниного к нему отношения заслуживает рассказа, тем более что сейчас на своем стуле-умывальнике Маня думает именно об этом.

…Было это давным-давно. Лет двадцать тому. Ездили они с Ваней, Иваном Митрофановичем, в командировку, проводили какой-то рейд, а ночью он пришел к ней в комнату дома приезжих и полез в постель. Никогда Маня к таким отношениям не относилась запросто, но и ханжой не была тоже. Понимала она это у других. Визжать и вопить она тогда не стала, а сказала Ване так, как понимала:

– Иди, голубчик, к себе, ложись, не майся. Я не могу, потому что тебя не люблю… И тогда Ваня удивился:

– А я тебя люблю, что ли? Я ж в командировке, жены нет, а женщина мне нужна три раза в неделю… Ты мне должна, как товарищ, помочь…

Маня так и зашлась от смеха. Это ж надо придумать – как товарищ… В общем, она его выставила, а он перестал с ней здороваться! Вначале Маня решила, что это от смущения и молодости, – Ваня на восемь лет ее моложе. Потом же убедилась – смущение тут ни при чем. Ваня считал себя оскорбленным? Тоже не то. Он искренне не понимал Маню. Он недоумевал, что к такому простому житейскому делу она приплела невесть что – какую-то любовь. А поскольку несусветная Манина точка зрения победила в данной ситуации – он ведь был изгнан! – то это и было противно настолько, что он не мог с Маней примириться. Потом они стали цапаться по всем поводам. Каждый раз почему-то выяснялось – Маня лезет поперек. Опять с каким-то мнением. А поскольку Ваня всегда был небольшим, но начальником, а Маня самой что ни на есть рядовой служащей, то он выжил ее из исполкома, куда она вернулась в конце концов после той истории с Ленчиком. Как говорится, история повторилась дважды – один раз как трагедия, другой раз как фарс. В этот раз был именно фарс. Маню не изгоняли пинками, а выводили за белы руки «на самостоятельную работу» – заведовать почтой. Маня отказалась на том основании, что почтового дела не знает, и снова взметнулся Митрофанович – знать-то что? Знать? Почтальоны письма разносят, телеграфистка телеграммы стучит, даже инженер по связи есть, что тебе надо знать? Маня ушла завхозом в школу, и такой ее выбор окончательно определил отношения ее и выступающего сейчас с речью Ивана Митрофановича.

Потом жизнь перебрасывала ее несколько раз то туда, то сюда, и в исполком возвращалась, и в библиотеке работала, была директором клуба, председателем шахткома, последнее же место работы Мани было уж совсем странным: она служила в загсе, в отделе смертей. Собственно, отдела как такового не было – все в загсе вкупе: и горе, и радости, Но по нынешней моде они тут в районе придумали ритуал бракосочетания: водили вокруг памятника погибшим, вручали отпечатанные в области памятки молодоженам, суть которых была исключительно проста: молодых горячо призывали к трезвости (кстати, приглашение в гости, которое так потрясло Лидию, было отпечатано в той же типографии для какого-то большого мероприятия, а Мане бланки подарили). Маня осуществляла связь производства и идеологии, ездила, платила, выбивала, ругалась, а в промежутках между этим регистрировала смерти. Браки регистрировала заведующая – длинноногая красивая баба в серебряном парике и французских лодочках 42 размера. «Кому-то надо делать и это», – сказала Маня себе, а вот Лидии сказать не решилась, Лидия так до сих пор и думала: Маня в исполкоме. Ну а где же еще? Загс – и есть часть исполкома.