Галина Щербакова - Мандариновый год

Чего стоит наша деликатность? Постучи он тогда громко, кто-то бы обязательно услышал: какой сон в 42-м году? И вышел бы, и тогда, может, помогли бы тому человеку, что умирал в таком неподходящем месте от инфаркта или инсульта – не очень вникали отчего, – и он бы, мальчик, не уснул в этой согревшей его вешалке и не случилась эта беда, этот скандал на всю квартиру, весь дом, весь квартал. Он испортил фетровые боты и новые галоши с мягким малиновым нутром, они так вкусно пахли, эти галоши, пока он не

уснул; ему даже хотелось их полизать. Ему всегда почему-то хотелось лизать новые галоши.

К нему прицепилась обидная кличка, и был период, когда он больше всего на свете хотел умереть. Но потом уехал мальчик, который особенно изощрялся в жестоких дразнилках, мать выплатила стоимость испорченных бот и галош, и Только сосед, тот, что говорил про апартаменты, клал время от времени на плечо Алексея Николаевича руку и говорил ему то самое слово. Он даже не хотел обидеть, сосед, он считал это нормальной добрососедской шуткой. Как Алексей Николаевич ненавидел эту квартиру, как ненавидел! Ненавидел и боялся этой вынужденной общности жилья, этого вывернутого для чужого обозрения личного, интимного – лифчиков, трусиков, зубных щеток… Какое счастье, что это все в прошлом! И Алексей Николаевич, идущий целенаправленно по шнуру к телефону, просто не мог не завернуть в ту сторону, в личный туалет. Он сел без нужды на белый стульчик. Просто так. Тот человек в сорок втором году сидел, прислонившись головой к стене, бедный человек! Сам умер и мальчику испортил детство. Как это должно быть ужасно – быть причиной детского горя.

Алексею Николаевичу вдруг послышалось, что кто-то деликатно постучал, поцарапался в дверь. Он сделал попытку встать, чтобы сказать, что он здесь просто так, «разыгрывает воспоминания в лицах», но встать почему-то было трудно… «Как я устал», – подумал он…

Анна стояла в кухне и прислушивалась. Сначала, когда Алексей вышел из кабинета, она решила, что он идет к ней… в кухню, и, наверное, сейчас и состоится самый главный, самый важный разговор. Жаль, нет Ленки. Они бы сели и поговорили один раз. Все самое главное в жизни человека бывает один раз. Она, Анна, знает это точно. Все, что во второй раз, – вторично. И если бы тут была Ленка, мог бы состояться тот самый разговор, что раз и навсегда. Но этой негодяйки нет, значит, будет у них разговор на двоих. Ну что ж… Она готова. Она готова защитить и себя, и Ленку, и его – если уже на то пошло – дурака.

Что ему надо? Женщину? Хорошо, она ему объяснит, когда у него весь интерес к новому телу кончится. Она знает его как облупленного., Она помнит, как. он приехал однажды к ней с юга и привез некоторые нововведения. Она ему сказала: «Да ну тебя» и видела, как он обрадовался, что ничего не надо менять в раз и навсегда заведенном порядке. Она тогда даже не сочла нужным вникать, откуда у него знания, где он их нашел. Он обрадовался возможности их не использовать. Она ему это скажет, если дойдет до этого. Вот когда хорошо, что Ленки нет…

Алексей зашел в туалет, и это удивило Анну. Он же к ней шел, это бесспорно, она знала, чувствовала. «Подождем! – сказала она себе. – Подождем!»

Не будь Вике присуща скрупулезность и тщательность во всем и позвони она Алексею Николаевичу сразу, когда пришла домой, она бы застала его в коридоре и, возможно, вынула бы его из воспоминаний сорок второго года. Но она все делала, как она. Она пришла домой, протерла до блеска обувь и поставила ее на колодку. Потом она вытерла лосьоном лицо, руки и пошла на кухню. Там она аккуратно все разложила на полках в холодильнике и села «раздевать» сосиски: она терпеть не могла, когда они в целлофане. Потом она нашла красивый пакет и положила туда новый лифчик. Если придется продавать, пусть это будет хорошо выглядеть. Только после этого, поставив на конфорку чайник, она набрала номер телефона.

Анна вздрогнула. Телефон стоял рядом, на кухонном столе, а она давно заметила: в кухне телефонный звонок звучит особенно резко. Наверное, от обилия этих чертовых полированных полок звук ударяется об них и бывает особенно неприятен… Анна взяла трубку и поняла, кто это.

– Будьте добры Алексея Николаевича, – попросила Вика, удивляясь, что трубка снята мгновенно, но не Алексеем. Он ей говорил, что вечерами он берет теле-

фон к себе, на тот самый случай, если она позвонит. «Она у него в кабинете», – подумала Вика.

– Алексей Николаевич отдыхает, – ответила Анна. В какую-то секунда она решила, что сейчас скажет Вике что-то очень определенное, но тут же отказалась от этой мысли. Скачала надо поговорить с Алексеем.

– Извините – сказала Вика и повесила трубку. «Позвоню попозже – подумала она. – Наверное, он на самом деле уснул.,. А эта что же? Сидит с ним рядом? Да нет! Просто она взяла к себе телефон, а он спит и не знает об этом…» Вика решила позвонить через час и заметила время.

Анна прислушалась: Алексей должен был услышать звонок и прибежать, если он звонка ждет. Но он не поторопился. Значит, не ждет… Или… Или ему надо, чтоб Анна взяла на себя все и ответила этой женщине, что он отдыхает? И будет отдыхать завтра и послезавтра… Всегда, для нее… Так просто и гениально. И Анна еще раз прислушалась, но было тихо. Тоща она встала и вышла в коридор. Дверь в туалет была не закрыта, свет там не горел, и первое, что Анна подумала, было: она не слышала, как он вернулся в кабинет. «Прокрался как!» – недобро усмехнулась она, чувствуя, как начинает в ней подыматься гнев. Еще бы! Она ждала его для разговора, он обязан был прийти, не мальчик же он, черт возьми, чтобы уходить от главного. А он прокрался, прокрался, прокрался…

Она пошла в кабинет, потому что все: кончилось молчание! «Звонила та… Что ты себе думаешь?!» Неожиданно ей пришло на ум слово, гадкое, бранное, когда-то в детстве им дразнили Алексея. Ей рассказала эту историю его мать, когда однажды они попали на дешевую распродажу галош. Это было время когда все уже перешли на микропорку, галоши объявили вчерашним днем, и тогда в универмаге на Каланчевке их стояла тьма-тьмущая и пряно, остро пахло резиной. Вот тогда свекровь почему-то заплакала и рассказала ей историю которая была в сорок втором году. «Только никогда, никогда Анечка не говори об этом Леше… Я уже казнюсь что тебе рассказала… Но их так много этих проклятых галош, а мы тогда не знали, как вывернуться, чтоб расплатиться… А тут еще эта хиичка». Какой ужас эта война – не только в большом но и в малом».

Конечно, она ничего не сказала Алексею. Сколько лет прошло – не сказала. А тут это слово повисло на кончике языка, не было сил его сдержать и она, распахнув дверь в кабинет, крикнула: