Александр Проханов - Красно-коричневый

Старухи умолкли. В мгновенной тишине снова раздался негромкий, бесцветный голос Елены, положившей на стол свои большие, бессильные руки.

И вслед ей, громче и слаженней, все в одну сторону, повинуясь усиленному дуновению, согнулись сухие метелки и стебли, полегли тростниковые листья, – голоса, нагоняя один другой, складывались и свивались общей печалью:

– Как под этой да вербой… – рассказывал смиренный голос Елены, знающей все наперед, повествующей историю его, Хлопьянова, жизни. Смиряясь, соглашаясь с уготованной ему долей, внимая рассказу старухи своей верящей, любящей душой, он не отвергал в прожитой жизни ни единой минуты, ни единого дарованного ему мгновения. Благодарный за эту жизнь, вверял ее завершение этим северным поющим старухам. Они ведали ее концы и начала, раскрывали ему, как он прожил ее, где, на каком последнем слове и вздохе, ее завершит.

Это он, Хлопьянов, лежит на теплой сухой траве, в неярком свете угаснувшего лета, среди тихого стрекота невидимых малых кузнечиков. В серебристой шелестящей листве кудрявого дерева застыло белое облако. И так сладко лежать, дремать, слышать милый стрекот кузнечиков. Прощать и любить и быть благодарным за это бледное русское небо, и белое облако, и высокую, едва различимую птицу, и любить, и прощаться.

– Он убит и не убит… – продолжала Елена, шевеля выцветшими губами, вглядываясь потусторонним взглядом в бесконечную даль, где сходились нити и лучи этой временной жизни, превращались на мгновение в ослепительную бесцветную точку, а потом расходились в другое бытие, в иное, неземное пространство.

Нет, не страшно, не горько. Сладко знать, что ты не потерян, не забыт. Окружен родными женскими лицами, лежишь под белой накидкой головой к образам, с бумажным венчиком на остывшем челе. Зайчик бледного солнца на чашках в старинным буфете, мамина акварель за стене, и женщины блеклыми голосами отпевают тебя, провожают в далекое странствие.

– Во ногах-то у него…

Вслед за этим смиренным лепетом хор вознесся чистыми голосами, словно в старых поблекших лицах, сквозь темные сухие морщины брызнула свежесть и молодость. Это воскрешение из тлена напоминало рост молодого хлебного поля, когда в каждом стебле начинал разгораться зеленый шелковый колос и все поле покрывалось лучистым свечением.

– На груди-то у него… – вздохнула Елена. И ей откликнулись подруги, торопясь наградить Хлопьянова дивной наградой:

Под этим золоченым крестом, слабо отливавшим на солнце, сердце его дышало и билось, как готовый распуститься бутон. Женщины под руки вели его из горницы в горницу, и там, куда они его привели, стоял длинный под скатертью стол, и за ним его бабки-пробабки, его деды и прадеды, чьи лица он помнил и знал из старых семейных альбомов. Между мамой и бабушкой ему было уготовано место, и они радостно ему улыбались, приглашали его в застолье.

– Ой бежика ты, мой конь… – продолжала Елена, и ей вторило колосящееся, волнуемое ветром поле:

– Да скажи-ка ты, мой конь… – была тихая просьба Елены, подхваченная могучим взволнованным хором:

Господи Боже мой, ты провел меня под той каменной осыпью в ущелье Таджикан, где расцвел куст диких роз, и по трассе, по голубому бетону катили колонны, водители в зеленых панамах завесили бронежилетами стекла, и бежало по обочине малое стадо овец. Ударили с горы пулеметы, превращая колонну в длинный трескучий пожар. Я видел в бинокль, как бесшумным красным грибом взрывается очередной наливник, и доносится с опозданием в секунду металлически-гулкий хлопок. Господи, ты провел меня невредимым по ущелью Таджикан под прицелами зорких стрелков, усадил среди поющих старух, отпевающих меня своими васильковыми, своими лазоревыми голосами.

Все выше и выше над столом, над серебряными фантиками, над старушечьими платками, сквозь кольцо от исчезнувшей зыбки, сквозь черный сучок в потолке, сквозь солнечный пыльный чердак, над кровлей, над деревней, над белесыми и черными избами, над рекой и над морем, пропуская под собой стадо вечерних гусей. На море, внизу, упал завиток голубого ветра, и в этом завитке открылось и погасло тихое око.

Еще немного удержаться в этом гаснущем свете, в знакомом и любимом мире, где разбегаются земные дороги, золотятся опушки, движутся оленьи стада, сойка мелькнула, обронила синее перышко.

Благослови их всех, принявших меня в эту жизнь, взрастивших, научивших словесам и мыслям, терпевших и любивших меня, а теперь отпускающих в странствие, где будут забыты их лица, их чудные голоса и молитвы, и я один, без провожатых, уйду по вечерней дороге.

Он прошел по бескрайним пространствам, по прозрачным бесплотным лазурям и вернулся сквозь угольное ушко обратно в земную жизнь. Стол. Самовар. Истовые лица старух. Их сухие умолкнувшие губы. Глаза его все в слезах.

Ночью ударил мороз. Обнимая Катю, сквозь сон он чувствовал, как за стеклами воздух становится тверже и звонче, высыхает под окнами мокрая трава, и в трещине сруба замерзает прожилка льда.

Утром стружки вокруг недостроенной лодки были в инее. В ведерке застыла вода. Хлопьянов осторожно выломал прозрачный кружок льда. Держал его на ладони, чувствуя, как рука прожигает стеклянистую пластину и по запястью бегут холодные капли.

За селом в лесу было маленькое озерко, окруженное сухими белыми тростниками. Хлопьянов подошел к нему, еще издали услышав ровное легкое звяканье, мелодичный перезвон, словно слабо дрожали тысячи негромких колокольчиков.

Озеро яркое, синее, тростник седой, белый. Каждый иссохший стебель окружен у воды крохотной сверкающей наледью, словно серебряной брошкой. Ветер гнал по озеру солнечную рябь, беспокоил воду, она колыхала тростники, ледяные брошки то погружались под воду и гасли, то всплывали всем своим солнечным хрустальным блеском. Многоголосо, ровно звенели.