Александр Проханов - Красно-коричневый

Он сел в кресло, маленькое, тесное, в котором бабушка любила дремать, слушая по радио негромкую музыку. Кресло приняло его усталое тело, слабо скрипнуло, прозвенело изношенными пружинами. Закрыл глаза, и все опять понеслось – легковушка с оранжевым поворотным огнем, фиолетовая мигалка «форда», голый, освещенный, как операционная, коридор и страшное, разбитое в кровь, лицо Офицера.

Хлопьянов застонал и, прогоняя видения, включил телевизор. Но там было все то же. Диктор воспаленным голосом извещал о нападении террористов из Дома Советов на штаб вооруженных сил СНГ, об убитых и раненых. На экране осевший на пробитые скаты «форд» пульсировал огнем. Лежал в луже крови, то озаряясь, то почти пропадая, милиционер лицом вниз. Над убитой на балконе женщиной голосила и причитала родня. Из ворот выводили скрученного Офицера. Двое омоновцев в белых, как куриные яйца, шлемах поддергивали его вверх, схватив за руки. И только не было затемненного микроавтобуса и его, Хлопьянова, притаившегося под черной липой.

Он выключил у телевизора звук.

«Предатель! – слышал Хлопьянов сдавленный голос Офицера, сквозь рокот и звяканье днища. – Иуда!..»

Он и был предатель, заслуживающий, чтоб его ненавидели. Он пошел на сближение с врагом. Пытался внедриться. Пытался добыть информацию. Но кончил тем, что стал инструментом врага. Стал источником дезинформации. Его встроили в разведывательную машину противника, и что бы он ни делал, как бы ни старался быть полезным друзьям, причинял им одно несчастье. Его сделали инструментом несчастья. Он стал световодом, протянутым от Дома Советов к штабу врага, и по этому световоду к врагу двигалась бесценная информация, а к Дому Советов – несчастья. Он, желавший послужить патриотам, искавший связь с оппозицией, вошедший в доверие к ее лидерам и вождям, стал для них источником гибели. Офицер был первым, кого он сгубил. За ним последует Красный генерал и Генсек. А следом Трибун и Вождь. А также друг милый Клокотов. А до этого, в недавние летние месяцы, при его попустительстве погибли Вельможа и отец Филадельф. Военный разведчик, отмеченный боевыми наградами, желавший умереть за Отечество, он стал тем, с чьей помощью добивают и истребляют Отечество. Стал предателем и изменником Родины.

Хлопьянов с трудом поднялся, чувствуя, как болит ушибленная ударом башмака шея. Подошел к комоду. Протянул руку в теплую, пахнущую ветошью темноту. Нащупал пистолет. Вытянул его из кобуры. Держал на ладони компактную сталь, пахнущую ружейной смазкой. Вернулся в кресло и сел, держа пистолет. Обойма была вставлена. Короткий чмокающий рывок затвора, и патрон уйдет в ствол. Притаится, храня среди холодных плотных сочленений раскаленный взрыв, молниеносный полет капли свинца, одетой в латунный чехол.

Телевизор с выключенным звуком продолжал трепетать экраном, на котором жирный волосатый иудей плотоядно шевелил губами, жестикулировал и гримасничал. Синеватые отсветы телевизора играли на вороненом оружии.

Он сделает это сейчас. Приставив ствол к виску и, слегка отведя голову, чтобы пуля, пройдя насквозь, не расколола зеркало, старинное, семейное, в деревянной узорной раме, в которое он так часто смотрелся, разглядывая свое детское, со счастливыми глазами лицо, и сзади возникала мама, приглаживала его хохолок.

Ему больше невмочь выносить эти муки. Постоянную неисчезающую боль. Свое бессилие остановить распад и крушение. Свое тщетное желание спасти друзей и товарищей, для которых он стал несчастьем. Он – не предатель. Он – неудачник, не сумевший никого на этой земле сделать счастливым. Не оставивший после себя благородных деяний, благодарных людей, а только смуту, разрушение, смерть. И теперь этому наступает конец. Он прижмет к виску холодный кружочек, и не будет ни удара, ни звука, а просто погаснет навсегда телевизор и исчезнет страшный, вездесущий лик, кривляющийся на экране.

Он медленно поднял пистолет. Держал его в стороне от виска. Его не удерживала больше жажда жить и страх умереть, и память о маме и бабушке, и о боевых товарищах, и даже мимолетная мысль о Кате, которая вдруг от него удалилась туда, куда он сейчас придет. Этот выстрел в мгновение ока перенесет его к теплому морю, где мягко горят сухумские фонари, и прозрачные крылатые существа реют у граненых стекол, и она, его Катя, протягивает ему оранжевый, отекающий соком плод хурмы.

Он медленно поднимал пистолет, но что-то мешало ему делать это быстрее. Что-то последнее, беспокоившее его и невнятное.

Каретный в шелковом галстуке, торжествующий победитель, что-то сказал ему на прощанье. Что-то про благодарность начальства. Про сверхточное оружие. И про что-то еще. Хлопьянову хотелось вспомнить, что именно сказал Каретный, а вспомнив, нажать курок.

«Да, да, благодарность начальства… И о том, что снова сегодня встретились… О бандитах и террористах… И о чем-то еще… О штурме!..»

Это поразило его. Каретный сказал о штурме, который начнется сегодня. И он, Хлопьянов, добыв информацию, не донесет ее тем, кто в ней остро нуждается. Кого будут штурмовать, застигнут врасплох, расстреляют на порталах Дома Советов. Станут гнать по коридорам, добивать в кабинетах, – Красного генерала, Клокотова, депутатов Бабурина, Павлова. Он, Хлопьянов, владеющий информацией о штурме, хочет себя убить.

Он отодвинул от виска пистолет. Достал кобуру. Укрепил ее под мышкой, застегнув ремешки. Вложил пистолет. Надел перед зеркалом пиджак, оттянув и отдернув лацканы. Из зеркала смотрело на него изможденное, с запавшими глазами лицо. В этом лице, как после смертельной болезни, снова жадно и жарко светилась жизнь.

Он торопился к Дому Советов. У «Баррикадной», на липком от мелкого дождя асфальте увидел колонну крытых брезентом грузовиков, тяжело, с трясением земли, прокативших вглубь кварталов. Проследовал за ней и увидел, как сгружаются солдаты в шинелях, разбирают автоматы и каски. Воздух в подворотнях и каменных теснинах наполнился запахом сырого солдатского сукна, оружия. Хлопьянов подошел к молоденькому, надевавшему каску солдату:

– Откуда, сынок?

И тот простодушно, радуясь встрече с одиноким, сочувствующим ему прохожим, ответил:

– Дивизия Дзержинского…

– Учения?

– Да нет, говорят, война!

К ним быстро подошел офицер в плащ-накидке, подозрительно и сердито оттеснил Хлопьянова, оборвал разговорчивого солдатика:

– А ну давай на разгрузку, шагом марш! – и увел солдата в темноту, где одинаково круглились железные, скрывавшие пол-лица каски.

Хлопьянов двинулся по узким ветреным переулкам, под моросящим дождем, и повсюду под деревьями стояли автобусы. Прячась от дождя в них сидели бойцы ОМОНа, белели шлемы, поблескивали автоматы, высовывались заостренные морды овчарок.