Александр Проханов - Красно-коричневый

Хлопьянов разыскал новую резиденцию Хасбулатова. Доложил охране цель посещения. Оставил у дверей автомат и вошел в кабинет.

Он увидел Хасбулатова, белое мучнистое пятно на стене, похожее на потек. Маленький, щуплый, одетый в скомканный плащ грязно-белого цвета, Хасбулатов сидел на стуле, прижавшись к простенку между двух окон с опущенными шторами. Одно окно было наполовину разбито. Ветер высасывал из кабинета шелковую штору, утягивал ее пузырем наружу, где было солнечно, холодно, звенели и пересекались очереди, гулко ухали пушки.

Хасбулатов был болезненно-серый, усохший, с черными страдальческими глазами, хрупкими руками, сложенными на коленях. Он повернулся к Хлопьянову, смотрел на него немигающим черным блестящим взглядом. Узнал его. Губы его беззвучно зашевелились, словно он нащупывал ими исчезнувшее позабытое слово. Отыскал среди бесформенной груды потерявших значение слов. Спросил:

– Уже штурмуют?…

В этом вопросе была обреченность, готовность к любому исходу, самому безнадежному и гнетущему. Сломленность человека, отдавшегося на волю и произвол этого солнечного громогласного дня. Казалось, снаружи в кабинет тянется сильная грубая рука, утаскивает шелковую занавеску, дотягивается до Хасбулатова. Схватит крепко за ворот замусоленного плаща, выдернет из кабинета сквозь окно прямо на улицу, где бодро стрекочут пулеметы, перебегают молодые потные солдаты, проносится зеленый транспортер.

– Конец? – спросил Хасбулатов.

– Штурма нет. Одиночную атаку ОМОНа отбили. Идет огневая подготовка. Стреляют танки и снайперы. Мы держимся! – Хлопьянову был неприятен вид сломленного, неопрятно одетого человека, еще недавно властного, повелевающего. Неприятна своя собственная, почти бравурная интонация, призванная приободрить подавленного человека. Но он не изменил этой бодрой интонации и повторил: – Все посты держатся!

– Я проходил по коридорам!.. Столько раненых!.. Женщины, старики!.. Безоружные!.. Это ужасно!.. – Хасбулатов прижался к стене, словно хотел закрепиться на ней, прилипнуть к ее шершавой поверхности. А его высасывало, вытягивало, как из самолета, потерявшего герметизацию, вслед за шелковой белой занавеской. Казалось, еще немного, и сквозняк оторвет его от стены, кинет в пустое, с разбитым стеклом, окно и он полетит наружу, уменьшаясь, вяло махая руками, как скомканная серая бумага.

– Мы не рассчитали всего!.. Не могли предположить, что имеем дело с преступниками и кровавыми палачами!.. Мы рассчитывали на торжество Конституции, на государственную этику, на совесть офицеров и генералов!.. Наконец, мы рассчитывали на международное право, на демократический мир!.. Все это было ложью!.. Все это фетиши, которые исчезли при первых выстрелах!.. Мы страшно ошиблись!..

Хасбулатов, с его черными блестящими глазами затравленного зверька, с фиолетовыми подглазьями и трагическим голосом, был неприятен Хлопьянову. Лидеры и вожди, которых он жадно искал, кому хотел вручить свои умения и силы, саму свою жизнь, не оправдали его ожиданий. Не выдерживали страшного давления жизни, исчезали и прятались, выходили из боя. Люди, внимавшие их речам и пророчествам, спешившие встать под их знамена, явившиеся сюда, под выстрелы танков, оказались кинутыми. Не услышали от вождей вдохновляющих слов, разумных команд, лежали убитыми вокруг обреченного Дома, стонали раненными на липком брезенте носилок, забились испуганно под лестницы. Малые горстки защитников с игрушечными автоматами разрозненно залегли на этажах и в подъездах. Без единого управления и плана вели оборону, отвечая одиночными выстрелами на удары танковых пушек.

Словно угадав эти мысли, прочитав их на лице Хлопьянова своими черными блестящими глазами, Хасбулатов сказал:

– Мы виноваты!.. Страшно перед людьми виноваты!.. Привели их под пули!.. Обещали свободу, а дали смерть!.. Мы сами заслуживаем смерти!.. Мы должны достойно умереть!

Не для этого явился сюда Хлопьянов. Не за тем, чтобы слушать раскаяния. Он явился сюда за оружием. Где-то рядом, под замком и охраной, был арсенал. Полтысячи автоматных стволов, способных превратить безоружный испуганный люд в бесстрашных солдат. Сотня гранатометов, способных превратить безнаказанно стреляющие танки и транспортеры в костры, в раскаленные докрасна коробки с кучками обгорелых костей.

Хлопьянов протянул Хасбулатову записку Красного генерала:

– Я пришел за оружием! Мы готовим контратаку! Откройте мне арсенал!

Хасбулатов несколько раз прочитал записку болезненными глазами, шевеля коричневыми губами. Сказал:

– Арсенала нет… Его увезли еще летом… Мне предложили очистить Дом Советов от оружия во избежание захвата его террористами… Показали секретные разведданные о возможном захвате… И я согласился… Оружие вывезли на грузовиках еще летом…

– Неправда! – крикнул Хлопьянов. – Оружие есть! Полтысячи автоматов и гранатометы! Мы раздадим оружие, и через час народ возьмет Кремль! Если вы не отдадите оружие, мы его возьмем силой!

– Ступайте и посмотрите… Оружия нет… Я отдал его еще летом… – вяло и тускло сказал Хасбулатов. Подошел к дверям и кликнул охранника: – Ступай в подвал, проводи человека… Покажи арсенал…

Хлопьянов шел вслед за охранником, чье красивое, диковатое, с черными, опущенными вниз усами лицо выражало тайную страсть. Готовность в последний раз перед смертью с визгом и гиком, обнажив белоснежные зубы, отбиваться, стрелять и резать до последнего взмаха и пули.

Они зашли в какое-то сумрачное помещение, прихватив дежурного в милицейской форме. Светили фонариками, двигались по холодным сырым переходам. Лязгали ключами в дверных замках. Остановились перед железной, с черной маркировкой дверью. Круг от фонаря осветил сложный, с несколькими скважинами замок, связку ключей в кулаке милиционера. Тот долго возился, хрустел и звякал металлом. Потянул дверь на себя. Из черной щели пахнуло сквозняком, знакомым запахом ружейной смазки. У Хлопьянова сладко забилось сердце. Он шагнул в комнату вслед за млечным пучком света. Бетонированная, с шершавыми стенами комната была уставлена стеллажами и полками. И эти полки и стеллажи были пусты. Несколько сломанных ящиков с мятой промасленной бумагой валялось на полу. Тут же лежал вскрытый, как консервная банка, цинк. Одинокий, гладкий, как желудь, с зеленой гильзой, красной ядреной пулей, блестел автоматный патрон.

Хлопьянов стоял среди опустошенного арсенала, сам пустой и погасший, с медным, внезапно появившимся вкусом во рту.

Он шагал по коридорам и переходам Дома Советов. Редкие, растерянные, торопливые люди попадались ему навстречу. В одном из кабинетов дверь была распахнута и какой-то человек жег бумаги, прямо на полу, кидая листы в костер. В другом месте, в полутемной мраморной нише, мочился, не повернувшись на звук шагов. В одном из переходов выскочил на него очумелый человек с флагом, ошалело взглянул на Хлопьянова: