Александр Проханов - Красно-коричневый

Он лежал без движений, наблюдая, как реют над ним разноцветные хороводы пылинок, а вместе с ними любимые лица. И думал, – когда он исчезнет, в полутемном углу будут кружить пылинки его исчезнувшей жизни, и кто-нибудь вспомнит о нем.

Его уход в леса не удался. Его побег из Москвы в иную благодатную жизнь не случился. Монах его не пустил. Остановил своей загадочной властью, своим библейским пророчеством. Проповедь, с которой он обратился к Хлопьянову, оказалась сильней его наивных мечтаний, Катиных увещеваний и просьб.

Промелькнула и канула крохотная лунка, куда он собирался нырнуть, выпадая из грохочущего стреляющего бытия. Погрузиться в пушистые снега с рыхлым заячьим следом. В студеные омута с белым сладко пахнущим цветком водяной лилии. В черные осенние дороги с красными метинами осиновых листьев. Спасительная скважинка промелькнула за стеклами электрички, превратилась в бетонную стену, испещренную призывами к борьбе, надписями хулы и ненависти.

Он осматривал свое жилище, знакомый с детства милый, беззащитный ландшафт, состоящий из комода, подзеркальника, письменного, похожего на рояль стола. Все безделушки, все створки, все медные ручки, которые в детстве сияли, лучились, отражали солнце, сейчас потускнели, были в матовой седине, в невидимой изморози. Его давняя мечта – перебрать стоящие на полках материнские книги, перечитать стянутые линялыми ниточками фронтовые письма отца, перелистать толстые альбомы родовых фотографий, просмотреть папочку своих детских рисунков, раскрыть бабушкино потрепанное евангелие, где среди притч и заповедей хранится бесцветный засушенный цветочек ромашки, – эта мечта откладывалась. Душа его снова вскипит, замутится, наполнится злобой и яростью. Он откроет скрипучую дверцу комода, раздвинет материнские ветхие платья и достанет свой пистолет. Не с цветком ромашки, не с детскими рисунками – с пистолетом он продолжит свой путь.

Хлопьянов лежал в бледном солнце, дорожа последними минутами покоя. Слышал, как где-то далеко, в проснувшемся рокочущем городе зарождается звук. Как тонкая струйка, отделяется от слитного гула, бежит, как змейка, скользит по переулкам и улицам. Проникает во внутренний двор, одолевает входную дверь, запертую на электронный замок. Подымается на лифте наверх, копится на лестничной площадке. Как игла шприца в височную кость, вторгается в жилище настойчивым длинным звонком.

Хлопьянов пошел открывать. На пороге стоял Каретный. Впуская его в жилище, Хлопьянов почувствовал, как вместе с ним ворвался колючий сухой воздух, наполненный острыми режущими песчинками. Словно раскаленный ветер, начинавшийся в отдаленной запредельной пустыне, лизнул стены своим обжигающим жадным языком. И Каретный был внесен этим жестоким дуновением.

– Как меня нашел? – спросил было Хлопьянов и тут же усмехнулся. – Нашел о чем спрашивать! Как всегда!

– Извини, не предупредил, – ответил Каретный, бегло оглядывая комнату, – шкафы и комоды, книги за стеклянной створкой, фотографии на стене, пылинки в лучах света. Словно сверял их с имевшимся у него описанием. – Жетона не было из автомата звякнуть, – засмеялся, поймав уличающий взгляд Хлопьянова, который помнил его радиотелефон в «мерседесе». – Мимо проезжал и зашел!

Он двигался по комнате, касаясь взглядом, а иногда и пальцами краешка письменного стола, растресканной дверцы буфета, резного косяка платяного шкафа, бронзовой рамки, в которую была вправлена фотография бабушки. Словно щупал их прочность, проверял подлинность предметов. И все время похохатывал.

– Интересно живешь!.. Ветхие антикварные вещи!.. Своеобразный уклад!.. Музей рода Хлопьяновых!.. А правда, что прадед твой был духобором и бежал на Кавказ?… А правда, что один из твоих дедов издавал религиозный журнал?… Навещал Толстого в Ясной поляне?… Мне кажется, и ты тяготеешь к религии!.. Бессознательно, но тяготеешь!.. Чувствуешь присутствие неразгаданного и таинственного!.. Борьбу Света и Тьмы!.. Зла и Добра!.. Кто же мы?… Свет или Тьма?… Чего в нас больше, Добра или Зла?

Он без устали перемещался по комнате. Хлопьянову, у которого с появлением Каретного остро заболело в затылке, словно занесенный им ветер состоял из угарного газа, – казалось, что образ Каретного двоится, троится, выпадает из фокуса. Он уже отошел от выцветшей, висевшей на стене маминой акварели, переместился к узорной тумбочке под тяжелой мраморной плитой, но его рука и лицо все еще оставались у акварели, словно это был бестелесный отпечаток. Медленно угасал, как изображение на выключенном телевизоре.

– Я почувствовал, что мне тебя не хватает! – Каретный продолжал кружить по комнате, как ястреб, который что-то высматривает с высоты. В угарной голове Хлопьянова сложилось вдруг подозрение, что он ищет пистолет. Пытается чувствительными окончаниями пальцев, по излучению тепла, по искривлению магнитного поля определить среди ветхих тканей и дерева спрятанный слиток оружия.

– Как выяснилось, мне необходимо с тобой общаться! Никто меня не понимает, как ты! Ни с кем мне так не легко, как с тобой!.. Оказывается, смысл наших афганских операций, нашего совместного боевого опыта, наших пьянок и споров в том, что теперь, в Москве, мы так легко понимаем друг друга!

Он кружил, подобно ястребу, и вокруг его головы, плеч, бедер было тусклое пыльное сияние, словно он заслонял собой солнце. Как в затмении, оно высылало по сторонам черного пятна размытое свечение.

Он приблизился к платяному шкафу. Прижал ладонь к красному дереву. Оглянулся на Хлопьянова. Тот пугался своей мысли о пистолете, старался себя не выдать, глушил эту мысль другой. О ястребе, о темной, похожей на алебарду птице, вырезающей под белым облаком тончайшие круги, и если смотреть на нее против солнца, то птица превращается в темную, непрозрачную для лучей сердцевину, окруженную пылающей кромкой.

Каретный передвинул ладонь, прижал ее к полированной дверце напротив того места, где в сумраке, среди мятых подолов и шалей лежала кобура с пистолетом. Так врач прослушивает грудь больного, прижимая к ней чуткую трубку. Хлопьянов, глядя в рыжие ястребиные глаза Каретного, отвлекая его и обманывая, думал об осенней стерне, холодном дожде, и семья ястребов, сносимая ветром, кругами отлетает на юг.

Это длилось минуту, – поиск оружия, состязание зрачков, блокирующая мысль о ястребе. Каретный отошел от шкафа, сказал:

– Ты должен поехать со мной.

– Куца? – Хлопьянова не удивило словечко «должен», ибо Каретный явился сюда как имеющий власть. – Куца я должен поехать?

– Важное мероприятие. Я тебя приглашаю, – смягчил свое требование Каретный. – Мы поедем в спецчасть, где проводятся показательные тренировки по подавлению уличных беспорядков. Туда приедет Президент, будет много важных персон.