Александр Проханов - Красно-коричневый

Голоса за колонной, вкрадчивые и печальные, продолжали звучать:

– Кто его теперь заменит? Мне говорили, что, может, Николай Севастьянович. У него тоже хорошие отношения с премьером. Когда-то в обкоме я работал с Николаем Севастьяновичем. Он был замзав отделом, а я только что пришел инструктором.

– Я тоже с ним работал в отделе промышленности. Очень толковый мужик, к людям хорошо относился. Надо ему позвонить!

– Передай привет от меня. Скажи, что у меня есть фотография, где мы вместе на открытии памятника космонавтам.

Новая четверка появилась у гроба. Хлопьянов узнал известную певицу, исполнительницу русских народных песен, когда-то сильную, свежую, излучавшую здоровье, цветение, а теперь – рыхлую суровую старуху. Напротив нее встал молодой банкир, румяный, красивый, часто мелькавший на телеэкране, раздражавший Хлопьянова своими самонадеянными высказываниями. Народная певица и преуспевающий банкир были включены в треугольник. С удивлением друг на друга взирали. Их тайная связь на мгновение обнаружилась, чтобы через несколько минут распасться и больше никогда не связаться.

Голоса за колонной, негромкие, не нарушавшие общего печального настроения, чуть заглушённые траурной музыкой, продолжали звучать:

– Ты сегодня в баню идешь?

– Хотел, да ведь после кладбища – на поминки!

– Давай на полчасика, а после в баню махнем. Грех пропускать!

– Ты давай опять сосиски купи, а я, как обычно, пиво.

– Только не баночное, а в бутылках!

Хлопьянов смотрел на появлявшихся и исчезавших людей в траурных повязках. Среди них были представители старых партийных кланов, министры последнего советского правительства, бывшие секретари ЦК, один из членов ГКЧП. Вошел и занял место у гроба генерал Варенников, статный, худой, с седой щеткой усов. А наряду с ним, оппозиционером и борцом, появлялись редактор крупной демократической газеты, известный телеведущий, заместитель ненавистного министра Козырева. Все они были связаны, обнаруживали тайную связь.

То, что видел сейчас Хлопьянов, появление в траурном зале этих разных, внешне несовместимых людей, – это и было «Новым курсом», который взращивал и лелеял Вельможа. Тайный глубинный замысел, невидимый союз, замкнутый на него, всплывал теперь на поверхность, как убитый кит, обнаруживал свои размеры и форму.

Поразившись своему открытию, ужаснувшись простоте режиссуры, Хлопьянов снова взглянул на Вельможу. Теперь лицо его выражало отчаяние, ненависть, невыносимую боль, словно мертвый чувствовал страшную сгубившую его силу. Хлопьянов испытал ту же боль, отчаяние, ненависть. Стал искать глазами источник страдания, мучающий и его, живого, и лежащего в гробу Вельможу.

Перевел взгляд с караула на родственников и друзей покойного. На затемненные люстры. На солдат, продолжавших двигаться мимо гроба серой безликой вереницей. Вдруг в дальнем конце зала, где почти невидимая, различимая из-за красного огонька индикатора, работала телекамера, он разглядел человека. Узнавал его, выхватывал из сумрака его мягкое тело, залысины, выпуклые глаза, подвижный рот. Это был Хозяин, тот, с кем недавно, день назад, встречались на вилле. Хозяин стоял рядом с оператором, снимавшим незаметно всех, кто становился у гроба. Хлопьянову казалось, – глаза Хозяина победно блестят, рот хохочет, все его мягкое тело сотрясается об беззвучного смеха.

Было такое чувство, что из груди вырезали куски плоти, и оставшаяся рана напоминала звезду. Боль, которую она причиняла, имела форму звезды, была звездой боли. Ее лучи проникали под ребра, в горло, в желудок.

В почтовом ящике он обнаружил конверт. Это было именное приглашение на артистическое действо, в котором принимали участие художники-авангардисты. Действо намечалось на завтра, на пустующей, иссохшей территории бассейна «Москва», где когда-то возвышался Храм Христа Спасителя, а потом в зеленой воде плескались купальщики, мелькали резиновые шапочки, и он останавливался на заснеженном взгорье, смотрел, как клубится жирный пар над угрюмой чашей бассейна, и в ней среди ртутных огней, как грешники в кипятке, мелькают лица, взмахивают руки, сцепляются и распадаются тела.

Он рассматривал приглашение, не удивлялся своему имени, выведенному на лакированной карточке. На вилле, где их принимал Хозяин, говорилось об этом действе как о важном запланированном мероприятии. Это мероприятие касалось его, как касался его взрыв в редакции, огненный хлопок бензовоза, убийство Вельможи. Он знал, что пойдет, и это знание усиливало боль в груди, где незримым резцом была нанесена узорчатая рана в виде звезды. Каждый луч, проникая в отдельную область тела, порождал особое страдание, и все они сливались в общую невыносимую боль, – звезду боли.

Он долго стоял под душем, стараясь смыть легчайшую пыльцу, прилипшую к нему в погребальном зале. Эта пыльца витала над гробом, лежала на лице Вельможи, посыпала, как перхоть, костюмы и волосы стоявших в траурном карауле. Этой пыльцой были помечены все, кто оказался причастен к «Новому курсу». И теперь, куда бы они ни пошли, они всюду будут заметны и узнаваемы.

Он мылся холодной и горячей водой, долго растирался полотенцем до розовых полос и пятен. И когда боль понемногу утихла, а невидимая пудра вместе с водой исчезла в булькающей воронке, он прошел к столу и открыл заветный альбом с детскими рисунками.

И опять проплыли над ним в сладком тумане – танк с надписью «Победа», салют над кремлевскими башнями, круглая женская голова с волосами на прямой пробор и буквами «Мама». Старательно нарисованные, разукрашенные ожерелья, бусы, подвески, срисованные с цветной литографии из тяжелой старинной книги, стоящей по сей день в застекленном шкафу. Бабушка, нацепив очки, что-то штопала, латала под лампой, напевая бессловесный унылый псалом.

Он листал рисунки в альбоме, которые стали разноцветными буквицами и заставками в его летописном труде. Он пополнил этот труд, прилежно описав погребение Вельможи, изобличение и разгром «Нового курса», имя убийцы, внес имена всех, кто пришел проститься с Вельможей.

Он сидел над альбомом и думал. Как аналитик разведки, он понимал, что разгром «Нового курса» являл собой операцию, подготовленную спецслужбой врага. Эта операция была частью другой операции, по истреблению Парламента. Но и заговор по истреблению Парламента был вмонтирован в другой, более масштабный проект, связанный с судьбой России, изменениями ее политики, границ, владельцев собственности, вектора русской истории, которой придавалось иное направление и развитие. Эти изменения, в свою очередь, должны были породить перемены на огромных пространствах Евразии, погасить одни центры силы и возвысить другие, изменить маршруты нефти, финансов, линий электропередач и железных дорог, выявить новых властителей, усилить или ослабить влияние государств и союзов. Но и этот геополитический, захватывающий два континента проект был включен в огромный глобальный план, управляющий всем человечеством, толкающий человечество в направлении, выгодном устроителям плана. Для осуществления оного мало денег и власти, мало разведок и армий, мало интеллекта и технологий управления миром. Для этого нужны все сокровенные искусства и знания, все тайные религии и науки, хранимые горсткой жрецов, чьи имена никогда не появятся на страницах газет, чьи лица не возникнут на экранах телевидения. Их существование лишь смутно угадывается среди войн, катастроф, переделов границ, возвышений и падений империй. Он, Хлопьянов, удаленный от них, был в поле их власти. Как крохотная молекула, был вживлен в загадочный организм заговора, с непонятной для него задачей и функцией, именуемой словом «инверсия».