Максим Веселов - «Клуб Шести»

Хотелось курить в тишине и жалеть себя, панибратски кивая отражению в зеркале.

Отражение сомневалось.

Это проходило.

В основном из-за особенностей его предрассветной работы. Так как похмелье зачастую случается по утрам, Теодора спасала метла. Он выходил и в дождь и в снег во двор, держа наперевес своё ветвистое ружьё, защищавшее его от навязчивой реальности. Стоило с полчаса помахать этим волшебным веником, как по жилам разливалось радостное ощущение воскресшего тела, дух укреплялся, голова светлела, и Теодор с чувством выплёвывал в урну своё победное: «Да пошли вы все!..» Тогда, гордый и свежий, он возвращался в свою кандейку, наводил порядок, мыл углы и посуду, заваривал крепкий чай и садился за мольберт.

Но иногда наступали дни, когда вакханалия природы обессмысливала любые старания метлы. Требовалось переждать. И если такой день совпадал с депрессией, то… художнику оставалось одно – писать то, о чём он думал тет-а-тет с самим собой, глядясь в зеркало собственного сердца. Казалось, эти мысли, облачённые в образы, рождались не в голове, а словно – где-то сбоку от неё. В четвёртом измерении – сознании, сне, видениях. Каждый образ нёс чувства и ощущения, и стоило большого труда вновь облекать их в уже видимую для глаза оболочку, перенося из пространства видений на ткань холста. На эти холсты у него уходило гораздо больше времени, чем обычно, когда он писал «на продажу». Эти работы оставлял неоконченными, как поэт – стих, когда вдохновение вдруг отступило. До следующего раза. К великому сожалению, следующий раз наступал и, картины этой «серии» доделывались. У Теодора к тому времени сложились понятия «продаваемая работа» и «не продаваемая». Эти были не продаваемые. Да он старался и не показывать их никому. Зачем обнажаться перед людьми? Они-то, люди, в чём виноваты? У них и своих проблем выше телевизионных антенн. Так и жил.

А картины стали покупать.

Многопотужное государство в своих эволюциях сделало какой-то очередной залихватский финт или затряслось в судороге, но – границы открылись. Тут же за бугор уматали все самые лучшие и перспективные. Кому что-то там светило или могло светить. Теодор не считал себя лучшим. Но и худшим не считал. Да он вообще к гильдии официально рисующих никогда не примазывался, о Союзах художников и не помышлял, считая эти союзы – браками проституток с чиновниками. Браками проституток от искусства с чиновниками от властьимущих. Однако и в диссиденты не записался. Не уехал. А зачем? Он и здесь теперь стал рыбой на безрыбье. Хлынули туристы. Начали скупать теодоровскую мазню. Художественные салоны как-то резко принялись вставать в очередь за его картинами. Платили исправно и честно. Город – портовый, частенько рассчитывались валютой. Секрета у его неожиданной популярности, в принципе и не было, он только кистью владел немного лучше, чем остальные. Почему? Талант? Как у всех талант. Но, когда в конце работы он ставил под холстом собственную подпись, его сразу тянуло что-то исправить и что-то добавить в уже готовой картине. Уважение себя, не более – есть положительная сторона эгоизма или себялюбия.

У Теодора появились деньги. Вот же ж, как оно обернулось…

По началу он не придумал ничего лучшего, чем складывать купюры в углу кандейки в ямку под кирпич. Однажды заметил, что мыши на купюре отгрызли Франклину нос. Это подействовало. Теодор задумался о быте. Для начала он пошёл гулять по городу и рассматривать банки, которые со времён перестройки торчали теперь на каждом углу.

Толи тёплая газировка, выпитая у грязного фонтана, толи ещё что подействовало на его настроение, но ни один из банков не произвёл ожидаемого эффекта нерушимости.

Банки высились и ютились, вздымались куполами и играли солнечными зайчиками в окнах-зеркалах, окнах-мозаиках, окнах-бойницах, но… каким-то удушливым беспризорством веяло от них. Одинокий путник, бредущий среди ночи по пустынной кладбищенской дороге – просто обречён быть как минимум ограбленным. Так и банки в этой стране, и в это время. Хотя, про «время», мысль – спорная. Гордо возвышаясь среди улиц, они словно оглядывались или ёжились, постоянно ожидая удара в спину. Это озадачило Теодора. Вспомнилось время, когда банк был один на всех. Да, кстати, а ведь он и сейчас есть! И за его жизнь отвечает само государство. М-да. Оно ответит, догонит и ещё ответит. Но, в любой, даже самой безвыходной ситуации, есть как минимум два выхода. Теодор пошёл в государственный банк и арендовал в нём ячейку, этакий малюсенький сейфик.

Спрятал ключ в карман и, насвистывая «Танец с саблями», побрёл домой. Свистеть он теперь не боялся – даже если в стране бухнет очередной и неожиданный кризис, его ящичек просто не тронут, мало ли что у него там лежит, может запас носков на зиму. Ещё плюс – если среди ночи придут занимать денег, он с чистой совестью откажет. Нету их, денег. При себе. А это – подробности, о которых можно умолчать.

Очень интеллигентно всё получилось.

Может, описанные события для кого-то покажутся слишком мелочными, что бы их описывать в романах, но для Теодора это был серьёзный жизненный прорыв. Во-первых, у него до этого никогда небыло денег. Во-вторых, когда они таки появились, он нашёл просто наилучший способ, как с ними поступить. Никак. Раз сразу не придумывается, на что их тратить, то и просто так тратить их не стоит.

Следовательно – надо их сохранить до тех пор, когда придумается, что с ними делать. Разумно. Для человека, считающего себя нормальным. И – сверхмудро для художника, человека экзальтированного и немного инфантильного.

Шло время.

Картины писались своим чередом. Покупались в лёт. Или – просто не задерживались в салонах. И хотя, к тому времени, у Теодора появилось много конкурентов (подросли? вернулись?), он уже слыл мэтром и стал выше самого понятия конкуренции.

Собственное имя у художника – лучший продавец его работ. С ним теперь сотрудничал лучший художественный салон города, а это – финансовое признание.

Однако, хоть жить стало и легче и веселее, его Серия картин продолжала увеличиваться.

Третьего дня заглянул к Теодору «кузен Александр», как называл его художник, с его же, Александровского детства. На самом деле, Сашка был ему племянником, новая смена, «поколение NEX», как они сами себя называют. А «кузен»… да просто слово нравилось, а коль, настоящих кузенов и кузин у Теодора не имелось, то почему бы племянника так не величать? «И всё же – «некс»… Интересно,- думал Теодор.- Что они вкладывают в это звонкое слово? Мой отец, его дедушка, был стилягой, рассказывал не без гордости: узкие брючки, галстуки-шнурки, протест текстильной серости. Вместе с моим поколением, по стране железной пятой прошёл русский рок, тоже вспоминаю не без гордости: антисоветские тексты песен, клёпаная кожа и нательные кресты. Будут ли они вспоминать свою юность с восторгом? Фиг его знает».