Дмитрий Стахов - Ретушер

Отперев замки, я толкнул тяжелую железную дверь. Легкий женский вскрик: «Ой!» и кулагинское: «Это я, геноссе! Как договаривались!» – прозвучали одновременно.

Не обращая внимания на протянутую Кулагиным руку, я сделал шаг через порог. Так и есть: дверью я прищемил приехавшую с Кулагиным женщину. Высокая, с точеной фигурой, длинные пышные волосы забраны в хвост. Черный деловой пиджачок, а вот юбка чуть коротковата. Маленькая сумочка, зажатая под мышкой; черные очки, закрывающие пол-лица; большой рот с надменно выдвинутой нижней губой. Большой кейс с кодовым замком.

– Простите! – сказал я. – Я вас не видел. – И потянул дверь на себя.

– Ничего, – ответила она.

Кулагин быстро заговорил:

– Это со мной. Это к тебе. Это заказчик. Помнишь, я говорил? Я ее встретил на вокзале, и мы решили заехать вместе. Мы как раз обсуждали…

– Заходите! – Я отступил назад. – Дверь захлопни!

Дверь лязгнула, мастерская вновь погрузилась в темноту, но я нажал кнопку на расположенном на рабочем столе пульте, и мощный софит осветил задрапированную белыми простынями дальнюю стену.

– Кофе? – спросил я у привезенной Кулагиным женщины и пододвинул ей стул.

Что за заказчик? О чем мне говорил Кулагин? Я ничего не помнил.

– Нет… – Она уселась и аккуратно поставила возле себя кейс.

– Ты? – Я повернулся к Кулагину.

Он, волнуясь, не знал, куда девать руки.

– Потом. Вот Людмила, Людмила э-э…

– Моя фамилия Минаева, – снимая темные очки, произнесла женщина. Глаза у нее были усталые, но без очков она словно помолодела.

– Да, госпожа Минаева решила обратиться к тебе…

Я повернулся к Кулагину спиной, вышел на кухню, вернулся со своим стаканом молока, сел в кресло. Шум воды из душа заставил меня обернуться: судя по всему, пока я ходил за молоком, Алина успела проскользнуть в ванную. В лежавшем на столе большом металлическом шаре, в зависимости от угла зрения, мне было видно то мое собственное отражение, то отражение привезенной Кулагиным заказчицы, то отражение самого Кулагина.

– Геноссе! Вот… – Кулагин нагнулся к кейсу, подцепил его за ручку, поднял, поставил на стол.

– Извините, но моя одежда в ванной. А там занято… – сказал я Минаевой.

Она пожала плечами, и я перевел взгляд на Кулагина.

– Ну?!

– Вот же! – Кулагин положил кейс, нажал на замки. – Здесь – все! По дороге мы с Людмилой говорили о тебе, о том, что ты можешь исправить любые дефекты, что ты не только фотограф, но и ретушер, что ты…

– Понятно, понятно! – сказал я. Кулагин, если его не остановить, мог распинаться часами.

Кулагин обиженно замолчал, а кейс упорно не желал открываться. Мы с Минаевой некоторое время наблюдали за неудачными попытками Кулагина, пока наконец Людмила не достала из сумочки ключи.

– Дайте сюда! – сказала она Кулагину и потянула кейс к себе.

Щелкнули замки, крышка кейса поднялась, из-за нее на стол упал большой черный конверт, углом задевший металлический шар, и шар, медленно набирая скорость, покатился по поверхности стола.

– Хорошо!.. Когда? – отпивая молоко и наблюдая, как все быстрее и быстрее шар приближается к краю, спросил я.

– Послезавтра… К обеду… – прокашлявшись и посмотрев на Минаеву, сказал Кулагин.

Я поймал шар, допил молоко, поставил стакан, взял одной рукой конверт и вытряхнул его содержимое на стол.

Веер из цветных фотографий обнаженных женщин возле, на и внутри шикарных автомобилей заставил меня улыбнуться. Я взял лупу, сквозь нее посмотрел на одну из фотографий, перевел взгляд на Минаеву: одна из женщин, разлегшаяся на капоте «Мерседеса», кажется, была она.

– Очень низкое качество. Испорченные негативы? Переснять нельзя?

– Геноссе! Если бы! – быстро заговорил Кулагин.

– Я могу переснять…

– Спасибо, не надо! – захлопнув крышку кейса, сказала Минаева. – Вы беретесь?

– Я могу переснять, Коля, – сказал я, не обращая внимания на слова Минаевой. – Поеду, если надо ехать, и пересниму. Дешевле выйдет… Это ведь дорогая работа… – Я посмотрел на Минаеву. – Негативы у вас с собой?

– В конверте…

Я достал из большого конверта конверт поменьше и вытряхнул негативы на стол.

– Геноссе, на тебя последняя надежда, – сказал Кулагин. – Клиент приехал из другого города, фирма солидная, средства имеются. Их фотограф плохо высушил негативы. Ну с кем не бывает, верно, геноссе?

– Со мной такого не бывает… – разглядывая негативы, сказал я.

За моей спиной открылась дверь ванной. Я обернулся. Оттуда, в большом, не по росту халате, вышла Алина.

– Коля! – Алина откинула со лба волосы, улыбнулась. – Привет! – Запахнув полы халата, она вошла в спальню и закрыла за собой дверь.

– Я берусь, – сказал я.

Кулагин, не в силах скрыть радость, широко улыбнулся и показал редкие, длинные белые зубы.

– Сколько это будет стоить? – спросила Минаева. Я кивнул на сиявшего Кулагина:

– Это вы обсудите с ним. До свиданья!..

– Геноссе! Я только хотел… – заговорил Кулагин.

– Потом, Коля, потом! – Я взял со стола шар, высоко подбросил и ловко его поймал. – Позвони после трех. Пока!

Я выставил их за дверь, тщательно запер замки, вернулся к столу.

С улицы донеслось, как Кулагин заводит машину. За моей спиной скрипнула дверь спальни. Я оглянулся. Сбросившая халат Алина стояла в проеме двери.

– Я хочу есть и пить, – сказала она.

– Одевайся, – сказал я. – Одевайся и поедем куда-нибудь.

– Что это за шалава?

– Не знаю…

– Колькина?

– Вряд ли… А откуда ты знаешь Кулагина?

– Значит, будет твоя? – поинтересовалась Алина, мой вопрос оставляя без ответа.

Я снял с себя полотенце, прошел в спальню, протиснувшись мимо Алины, и начал одеваться.

– Я тебя прошу! Прекрати! – натягивая носки, сказал я.

– А я ничего еще не начинала, – не меняя позы, сказала она.

– Вот и хорошо! Давай одевайся!

В ресторане Алина продолжила свои игры: держа в левой руке бокал с вином, используя вилку как клюшку, она гоняла туда-сюда по своей тарелке кусочек мяса. Она была сосредоточена, что-то нашептывала себе под нос, хмурила тонкие, выщипанные брови.

Я исподволь поглядывал на нее и в который раз утверждался в мысли, что большей белиберды, чем декларация исключительной индивидуальности и неповторимости каждого отдельно взятого человека, придумать невозможно. Все настолько одинаковы, что похожесть, даже слитность вызывали тоску. Приемы, манеры оказывались неразличимыми, знакомыми, предсказуемыми. Небольшие различия в жестах, в том, что некоторым видится как бы человеческой сердцевиной, на самом деле легко поддавались классификации.

Вот Алина мельком взглянула на меня, якобы обиженно улыбнулась, вновь опустила глаза. Возможно, в ней, как и в любом другом человеке, где-то глубоко-глубоко и сидело ее собственное уникальное естество, но добраться до него было невозможно, и, по большому счету, ничего нового ее неповторимое в себе не несло.