Дмитрий Стахов - Ретушер

Я вернулся на танцплощадку, однако Татьяны там не было. Я вышел на аллею, ведущую к домикам. Кто-то кашлянул за моей спиной. Я обернулся и вздрогнул: это была она.

– О, я тебя потеряла! Где ты был? Здесь такая скука! – сказала Татьяна. Она чуть отстранилась, внимательно посмотрела мне в глаза, принюхалась. – Что пил? Сколько? И с кем? Ты сопьешься. У тебя будут дрожать руки.

– Пил с одним очень странным человеком. Я взял и натрескался коньяку. Решил себе ни в чем не отказывать.

Она подпрыгнула и почти повисла на мне.

– Предлагаю игру! Кто первый добежит до нашего домика, тот будет… будет… королем! Или королевой! Его желание будет закон. По аллее не бежать. Ты – налево, я – направо.

– Наоборот!

– Идет! Раз! Два! Три! – Она оттолкнулась от меня и скрылась в окружающих танцплощадку кустах.

Я бросился в противоположную сторону – по тропинке, параллельной главной пансионатской аллее, споткнулся о корень, упал, дальше уже побежал, припадая на одну ногу. Потом остановился, проламывая кусты, побежал вправо, снова споткнулся, налетел на ствол дерева.

До домика я добрался, прихрамывая, прижимая руку к ушибленной груди. Подбоченясь, поставив одну ногу на кресло, высоко задрав подол юбки, Татьяна стояла посреди комнаты. За ее спиной бликовало зеркало.

– Королева принимает присягу! – объявила она.

Я сделал шаг вперед, опустился на колени возле кресла, поцеловал ее колено. Мои губы, скользя по нежной коже бедра, начали подниматься все выше и выше. Ее рука легла мне на затылок.

– Я присягаю! – задерживая дыхание, сказал я.

Я мнил себя мастером женского фотопортрета. В особенности – фотопортрета специфического, жанра полу-ню.

Того самого, который при пристальном рассмотрении пошлее пошлого. Проститутское целомудрие модели: «Ну, кому дать? А то я в школу опаздываю!»

В этом жанре я поднаторел еще в эпоху вояжей по детсадам, пионерлагерям и воинским частям. Или – свадебных халтур. Снимая сладких малюток, солдатиков в значках и нашивках, брачующиеся пары и их гордых родственников с тупыми рожами, я чувствовал необходимость в чем-то, что было бы совершенно иным по вкусу, совершенно иным по присущей объекту съемки поэтике. Но таким же пошлым.

Полу-ню подходили великолепно. Распластанные телки, демонстрирующие свое естество, полностью накрывались статьей УК о порнографии. Полу-ню ускользали из-под суровых статей. Псевдохудожественные изыски придавали им видимость творений: кисея на причинном месте, легкая тень на груди, выстроенный свет, грим, мази, позволявшие задекорировать некстати появившийся прыщик, – полунювые модели были все в теле, жрали пирожные с кремом, в чай клали по пять ложек сахара.

Что-то во мне сопротивлялось, что-то заставляло меня одеревянивать натуру, тем самым как бы выражая свое отношение и к ней, и к заказчикам. Таким же дубам. Последствия оказались далекоидущими. Все снимаемое – уже после того как я перестал бояться статей УК, после того как рынок начал властно требовать иного – стало деревянным.

Татьяну я снимал в пансионате. На следующий день после танцев. Снимал ее – она просила сама – и следующей ночью, вернее, перед самым рассветом, в неясной дымке, в предрассветном тумане.

И утром, и днем, когда мы собирались в обратный путь.

Зачем она позволяла себя фотографировать? Все-таки не верила в мои способности? Полагалась на свою безнаказанность, на то, что на нее у меня рука не поднимется? Или же, будучи безвольным, послушным орудием, смирилась с планом по устранению свидетелей и, зная, чем это ей грозит, не могла найти силы отказаться? Если и так, все равно ей нет оправдания: как раз причастность к групповщине прощена быть не может, в отличие от самого тяжкого, но своего собственного проступка.

Впрочем, это сейчас я задаюсь такими вопросами. Это сейчас я размышляю о том, кто она – орудие или стрелок.

Тогда, в пансионате, еще до того, как наутро я взял в руки камеру, еще ночью в каждом движении любви, в каждом ее объятии, возгласе я видел приближающееся освобождение.

Татьяна словно возвращала меня к жизни. Выгибаясь, обхватывая мою поясницу ногами, она как бы указывала путь, на котором я смогу вновь обрести вроде бы навсегда утерянные свежесть и непосредственность. Контакт. Рецепт был на удивление прост: надо любить, не трахать – любить! – и не стесняться своего чувства.

Уже на пробных отпечатках – правда, почти через сутки после возвращения – я смог проследить динамику: модель оживала от снимка к снимку.

Да, еще в первую нашу ночь она попросила достать камеру. Мне показалось, что она шутит.

– Тебя это возбуждает? – спросил я.

– Меня возбуждаешь ты! – Она перекатилась через меня, поцеловала, встала с постели и, ступая на мысках, подошла к высокому, от пола до потолка окну, выходящему на узкую лоджию, что опоясывала весь домик.

Татьяна настежь открыла окно, и стрекот неугомонных ночных насекомых заполнил комнату. Она стояла в проеме окна и, приподнимая плечи, глубоко вдыхала тягучий прохладный воздух. Свет лампы возле постели придавал ее телу на удивление мягкий, почти малиновый оттенок. Ягодицы отбрасывали короткую тень на бедра, лопатки появлялись из-под хвоста свободно упавших волос и вновь пропадали.

Стараясь ступать неслышно, я подобрался к ней, обхватил ее сзади.

Соски были напряжены и холодны. Живот был втянут. Я опустил руку ниже, прижался к ее спине.

– Это что? Объектив? – отклоняясь чуть назад, спросила она.

– Он самый. – Я чуть напрягся, ей пришлось сделать шаг вперед; чтобы не упасть, она выбросила руки, оперлась об ограждение балкона, расставила пошире ноги.

– Длиннофокусный? – спросила она.

– Что? – Я уже был в ней. – Не знаю. А ты как думаешь?

– Длиннофокусный! – выдохнула она.

Днем я рассказал ей о странном своем собутыльнике, о фотографии, с которой стараниями моего отца исчез дуче, позже расстрелянный итальянскими партизанами.

– Может, тебе найти этого человека? – спросила она.

Сама заботливость!

– Зачем?

Мы медленно плыли по течению. От того, что Татьяна, лежавшая на скамье, шевелила опущенными в воду ногами, лодка слегка покачивалась.

– Он наверняка знает что-то еще! Тебе обязательно надо с ним поговорить! Обязательно!

– Не раскачивай! Перевернемся!

– Боишься? Трусишь? – Она взбрыкнула, и мы перевернулись.

Только после обеда – точнее, после послеобеденных ласк – я отправился в корпус на поиски летописца органов, но нянечка сказала, что его увезли ночью на «скорой». Острая сердечная недостаточность.

Была еще ночь. Рассвет. Обратно мы, опять заплутав, ехали долго и приехали вечером.

Вот где-то между ночью, рассветом и, уже в городе, вечером Татьяна со мной и поделилась. Сейчас я, конечно, вижу в ее рассказе один только расчет, но тогда! Да во мне все взорвалось! Я был готов бросить все, был готов помчаться что есть мочи и, разыскав совратителя, эту гнусную тварь, раздавить его!